После мучительной безответной пытки это ослепительное сумасшествие как смертельная инъекция разъедающего яда счастья. Да, он был моей навязчивой идеей и опасным наркотиком, после которого вся дурь этого мира стала пресной и бесцветной в ожидании только этой. Мое сердце стремилось только к нему. Я жила не своей жизнью, я приходила домой после изнуряющих тренировок и ездила на гастроли, а на самом деле проживала чужую судьбу, в которой кто-то другой жил, а я смотрела со стороны. Какое-то время я Олега ненавидела. Смертельно. Так, что хотелось взять из сейфа Дениса пистолет, приехать к дому Громова и выстрелить в его пустую грудину, где никогда не было сердца. Или было, но оно не билось ни разу для меня. Билось для нее. Для его жены и для их детей. Неразделенная любовь — это самая адская пытка, которая существует в этом мире. Я понимала, что не была нужна ему и никогда не буду, и это раздирало на части. Зачем вообще существует любовь? Кто ее придумал? Какой чокнутый психопат впервые назвал эту лють любовью? Что она дает людям? Только немыслимые страдания и ложь. Тонны лжи. И мне никогда не узнать, что значит быть любимой ИМ. Как и моему мужу никогда не познать моей любви, как бы он этого ни желал. Я с ненавистью смотрела на свое обручальное кольцо и вспоминало другое, такое простое на безымянном пальце Олега. Клеймо другой женщины, с которой он знает, что такое счастье, и которую любит, а мне лишь жалкие крошки воспоминаний, дорогих лишь для меня одной.
Я, как маньяк, перебирала все самые ничтожные минутки, проведенные с ним и не могла смириться с тем, что жизнь продолжается, что он даже не помнит, как меня зовут и как я выгляжу. А какая-то часть меня верила, что помнит… просто жена и дети, просто я ведь уехала… просто он помнит, но не может найти. Глупая, такая глупая идиотка. Надежда, что узнает, не таяла до того самого момента, как сказала ему свое имя… а он просто заткнул рот поцелуем и потащил наверх в номер. Не доехали. Нажал на "стоп" и одержимо трахал прямо в лифте, подхватив под колени и вдавливая в зеркала. И я простила, что не узнал. Плевать. Разве это имеет значения, когда моя мечта сумасшедшая так осатанело вбивается в мое тело и шепчет мне сладкие непристойности?
Мне не стало лучше после ночи в номере. Мне стало только хуже. Я долго смотрела на него спящего. Трогала кончиками пальцев шрамы на его спине от пулевых ранений, гладила волосы на затылке и понимала, что мечты нельзя трогать, если они не могут принадлежать тебе. Потому что самая страшная пытка — это разжать руки с пониманием, что она никогда не сбудется.
В перерывах между сексом он задавал вопросы. Много вопросов, и я отвечала то, что придет в голову… отвечала, глядя со стороны на свою ложь и на себя рядом с ним. Такой красивый он и жалкая лживая я. Ненастоящая в золотой обертке из тонкой фольги.
— Ты всегда такая?
— Какая?
— Не знаю, такая огненная и горячая? Со всеми?
От осознания, за кого принял, взвилась на постели. Но он придавил обратно всем весом.
— Понять хочу, откуда взялась на мою голову, кто такая. Кто ты изнутри.
— Ты уже знаешь, какая я изнутри.
Вырываясь из его рук, но он сжал их еще сильнее.
— Я не про секс. Я про то, какая ты.
— Это разве имеет значение? Сейчас в этом отеле? Зачем все эти вопросы? Я не хочу вопросов.
— А чего ты хочешь? М? Зачем ты мне позвонила?
— Хотела, чтоб ты меня трахнул.
— И часто у тебя возникают такие желания.
— О тебе? С самой первой встречи.
Пока он спал, я одевалась не в силах оторвать взгляда от лица, о котором грезила столько лет. Задела случайно его штаны и выпал бумажник, раскрылся, и в глаза бросилась фотография его детей. Присела на корточки, рассматривая их лица, так похожие на его и в то же время со вплетением других черт. Воровка. Я воровка. Я украла то, что мне не принадлежит. Уже дважды. И нет, это не сожаление, это понимание невозможности получить больше, чем это воровство.
Самое противное было теперь вернуться домой к Денису. Нет, меня не мучали угрызения совести. Наш брак изначально был сделкой, и я никогда не говорила ему что люблю его, и никогда не любила. Меня мало волновало, каким образом он зарабатывает на жизнь, и совершенно не заботило, где, как и с кем он проводит свое время. Ведь это не моя жизнь. Моей у меня никогда не было. Иногда он приходил пьяный, и от него воняло чужими духами, злился, впиваясь мне в плечи холодными пальцами:
— Ты ведь знаешь все, да? Ну наори, устрой истерику, ударь меня.
Я усмехалась и гладила его лицо ладонью, зная, что его может сорвать, и он может меня ударить, если не понравится что-то из того, что я скажу.
— А зачем? Ведь тебе было хорошо? Было. И если тебе хорошо, то почему я должна злиться? "В горе и в радости" помнишь?
Он кивал, а потом смотрел мне в глаза и с горечью говорил:
— Нет, мне плохо. Мне было плохо.
Пожимала плечами и втайне радовалась, что он мертвецки пьян и не может поднять даже руку.
— Значит, не ходи туда больше. Ложись спать, дорогой. Ты выпил, а завтра, если не ошибаюсь, к нам приедут твои партнеры.
Мне, и правда, было все равно. Меня волновало лишь одно — чтоб родителям исправно переводились деньги. Чтоб сестра с сыном жили в достатке, и чтоб я могла выступать. До этой ночи… меня все устраивало. Даже когда он бил меня, потому что у него прогорела сделка, или я не так ему ответила, меня тоже устраивало — после этого Денис долго не приходил ко мне в спальню и не трогал меня неделями. Он дарил мне подарки и вымаливал прощение.
Пока не приехала домой и не поняла, что больше не смогу жить жизнью кого-то другого. Что собой быть хочу. И это было самое страшное открытие, потому что луч света вдруг озарил мою непроглядную тьму, и я больше не хотела погружаться в привычный мрак, где каждая улыбка была отрепетирована и отыграна. И если моя любовь к Олегу раньше просто была фоном моего существования, теперь она стала ее содержимым. Я не могла ни есть, ни спать до новой встречи. Понимала, что играю с огнем, и что, если Денис обо всем узнает, то моя жизнь и жизнь моей семьи превратится в ад, но остановиться тоже не могла.
А муж, как назло, больше ни в одну поездку не уезжает, дома не бывает почти, но и охрана по пятам ходит. Я тот телефон отключила и включить не могу, потому что знаю: камеры и прослушка везде. Клетка, золотая вонючая клетка, и я, дура продажная, жизнь свою за побрякушки продала… А потом лезвием по сердцу — у тебя выбора не было, ты им всем будущее купила. Красивое оправдание как в кино или в книгах. Только в жизни все банальней и отвратительней. Изо дня в день в зеркало смотреть и шипеть своему отражению:
"Шлюха ты. Ноги раздвигай молча, и играй, и терпи".
Я раздвигала. Всегда, когда он приходил. Послушно ложилась на спину и раздвигала. Иногда играла для него удовольствие. А потом каждый раз, как уходил, запиралась в ванной и часами сидела в воде, чтоб все прикосновения смыть, вспоминая, почему я за него вышла и что нельзя уже что-то изменить.
"— Уволили отца, дочка. Посадят его, поняла? Посадят. Лет на десять. Не выдержит он. Сердце, давление. Умрет он там. От позора.
Мать за руки лихорадочно держит и в глаза своими затуманенными слезами смотрит.
— Это конец, понимаешь? Они все нашли. Все его махинации раскрыли.
— А зачем… зачем с махинациями? Можно ж было честно, — тихо прошептала я, даже голоса своего не слыша.
— Честно? — прошипела мне в лицо. — А кто сейчас живет честно, покажи мне? Если б все честно было, столицы не видать нам, и тебе школы твоей балетной и Лерке ВУЗа. Думаешь, все это вокруг по-честному? Шмотки твои? Отпуска наши?
— Я б и не переезжала… это вам надо было.
Но я знала, чего она хочет, и губами бледными еле шевелила. Он уже приходил к нам. Икру красную и виски папе приносил. В кабинете с ним сидел. И Антонине Петровне, директору театра и нашему главному хореографу, розы присылал с шоколадом французским корзинами. Как и мне. Она даже не орала на меня за пропущенные репетиции и ошибки в элементах, а раньше могла указкой отхлестать по рукам и по икрам.
— Ты что заболела, Оскольская? К врачу сходи. Бледная, как смерть. Давай домой. Не надо мне тут умирающим лебедем прыгать, того и гляди крылышки сложишь.
Я на мать глаза подняла.
— А я что сделать могу, мама? Чем я папе помогу?