Бросил на нее быстрый взгляд — отвернулась к окну.
— Не думала… я надеялась. Я и дети. Ты дал нам надежду.
Твою ж мать, как же это все невыносимо тяжело.
— Ира, давай вспомним, почему мы развелись и то, с каким рвением ты знакомила с ними нового папу и учила Ташу называть своего козла-любовничка именно так. Давай вспомним, как ты забрала свои вещи и съехала с нашей квартиры. И вспомним, что ты больше года прожила с ним. Так о какой надежде мы говорим? Кто из нас отобрал у детей надежду?
Она молчала, теребила ручки сумочки.
— У тебя просто есть другая.
Я усмехнулся, зло усмехнулся и вырулил на ее улицу.
— Да хоть сотни других, имею полное право. Детей не я бросил, Ира. Детей отца лишила именно ты, а сейчас ищешь виноватых. Или ты думала, поманишь меня обратно, и я прибегу?
— Ничего я не думала, ты и рад был этому разводу. Ты никогда меня не любил. Это я… как безумная. А ты. Тебе насрать всегда было. Ты на работе своей женат был. На трупах своих, на упырях, на маньяках, а на меня тебе наплевать было. Вот и нашла того, кто любить умел… а оказалось, что он хуже, чем ты. Ты хоть не притворялся. Да, моя вина… моя огромная вина. Но и я не просто так… — тихо сказала и больше ни слова, пока не доехали до самого дома. А потом вдруг вцепилась в мой рукав пальцами и прошипела:
— А сучку эту, Зоряну, ты трахал, да? Трахал, когда мы еще женаты были? Я узнала ее. Ты и сейчас ее трахаешь. Это она тебе звонила. Я ее голос ни с одним не спутаю.
Я ничего не ответил, а она сама вышла из машины, хлопнула дверцей и скрылась в обшарпанных дверях подъезда. А я потер лицо ладонями. Потом набрал Геру…
— Да, ты все верно понял.
— Ну и какого хрена? Баб что ли мало?
— Я ее люблю.
Гера долго молчал мне в трубку.
— Ну и дурак.
— Я хочу знать об Олигархе все. Всю его подноготную, даже если что-то было заархивировано или изъято. Ты поможешь мне?
— Я-то помогу, а толку, Гром? Ты хоть представляешь, кто он? Хоть малейшее представление имеешь?
— И что теперь? Я должен бояться? Информация — это всегда сила. Нарой все, что сможешь. Ни одной мелочи не упусти.
— Суворов нароет. Он твой должник, до сих пор причитает, как так выгнали одного из лучших. Но смысла в этом нет.
— Кто знает… может, и есть.
Домой я ехал в полной тишине на маленькой скорости. Мне надо было собрать осколки всех своих мыслей в единое целое. И не получалось. Казалось, у меня в голове произошел ядерный взрыв, и там пепел носится. Я даже идентифицировать не могу, что и чем было. Я медленно поднимался по лестнице, и какое-то чувство странное внутри возникло, как когда-то в метро, где часовой механизм на одном из подонков тикал, и я не мог определить, на ком именно, не мог вычислить по камерам. Чувствовал, что мразота где-то в вагонах, а в каком…
Вот и сейчас поднимался, и возникло ощущение, что наверху меня ждет этот самый часовой механизм, только надет он был все это время на мне.
Когда проезжал дворами к дому, заметил два джипа — для нашего захолустья слишком большая роскошь. Но значения не придал, а сейчас по позвоночнику зазмеилось это ощущение опасности. Выдернул ствол из-за пояса штанов повертел в руке и сунул обратно. Решил, что у меня паранойя. Не зря говорят, что паранойя — это отменно работающая интуиция. Я ее не послушался. Хотя вряд ли я справился бы с той толпой, что поджидала меня дома в квартире моей пожилой соседки, которую они задушили подушкой и свернули голову ее собаке. Просто потому что они им мешали. Так раздавили, как букашек, и забыли. Меня всегда эта вседозволенность с ума сводила… но я это узнаю потом. В следующей жизни. Не в этой. Потом я буду анализировать каждый свой шаг… Потом… Когда вернусь с того света. Меня вырубили, едва я переступил порог квартиры, дали чем-то тяжелым по затылку, и я мешком свалился на пол.
В себя пришел уже совсем в другом месте. То ли в подвале, то ли на складе. Скорее, последнее. Воняло мясом и кровью. Какая-то скотобойня. Меня привязали цепями к крюку под потолком, и я смутно помнил, кто из ублюдков, стоящих передо мной, это сделал. Потому что вырубался несколько раз после того, как они прессовали меня ногами и кастетами. Я еще не понимал, кто и за что. А они не говорили и угадать времени между ударами не хватало. Мои глаза позаливало кровью, и они напрочь почти заплыли. Едва я поднимал веки, то тут же дергался в немом стоне от боли. Их приветствием был удар по уже сломанным ребрам.
— Не убивать. Он скоро будет. Хочет видеть живым. Сказал в чувство привести.
— Ну он так же пару часов назад приказал разукрасить и повесить. Елочная игрушка, мать его.
— Хозяин-барин. Сказал привести в чувство — приведем. Эй, мусор, доброе утро. Харе отдыхать. Щас больно будет по-настоящему.
На меня вылили ведро ледяной воды, и боль врезалась в вернувшееся сознание с такой силой, что я дернулся и скривился, пережидая нескончаемый приступ, с лица и с глаз смыло кровь. Я из-за нее ничего не видел и не мог рассмотреть мразей, которые прессовали меня вот уже несколько часов подряд с короткими передышками на перекуры и на поболтать по смартфону. Руки вывернуло цепями так, что не мог на них покачнуться. Когда рассмотрел лица палачей, ухмыльнулся в мясо обтрепанными губами — быки Дениса. Что ж, кажется, это случилось раньше, чем я думал…
Олигарх (я больше не хотел называть его по имени) спустился в подвал, сверкая белой рубашкой и начищенными до блеска туфлями. Лощеный, отутюженный, лысина как всегда блестит. Представил, как на ней пробиваются рога, и ухмыльнулся, и тут же от боли свело всю грудину. Рогатый передал пиджак гному и толкнул меня в грудь так, чтоб раскачался на цепях.
— Ну здравствуй, друг. Давно не виделись.
Я бы ответил. Но язык плохо шевелился, он распух от жажды, и я не мог приоткрыть рот — челюсть явно свернута. Пока что я воздержусь от разговоров.
— Сожалею, что поздороваться ты пока не можешь. Но очень скоро ты заговоришь даже так. Я обещаю. Кстати. Ты теперь многое не сможешь. Например, ты вряд ли станешь красавчиком, даже если выживешь и тебя соберут по кусочкам. Но я могу обещать, что ты не выживешь.
Он ходил возле меня взад и вперед.
— Я бы многое мог понять, Олежа, многое. Но ты, тварь, ты тронул мою женщину. Хотя и эта сука моей никогда не была.
Остановился напротив меня.
— Она мне все рассказала. Точнее, проорала. Ты знаешь, даже во время оргазма она не орала так вкусно, как когда я ломал ей кости.
Я взвился, и даже боль померкла после его слов.
— Б***ь. Мрааазь. Не тронь ее, не троонь, — от усилий из разбитых губ потекла кровь, и вместо слов вышло надорванное мычание.
— Что? Я тебя плохо слышу, Гром. Ее я тоже потом плохо слышал.
Я дернулся на цепях, и огнем обдало грудную клетку из-за вывернутых рук. Меня тут же ударили в солнечное сплетение, и со рта полилась кровавая слюна.
— Лживая тварь. Лживая сука, которую я любил больше жизни, оказывается, всю жизнь сохла по своему женатому соседу-ментенку. Романтично, б***ь. А я ведь догадывался… я подозревал, что с ней в последнее время что-то не так. Бил гадину, а она скулила, что все хорошо, и бревном подо мной. Мертвая тварь. А с тобой… с тобой, как последняя шалава выла.
Он взял из рук одного из своих железную кувалду, кажется, ребра и челюсть мне ломали именно ею, и ударил снова, меня подкинуло, и от боли закатились глаза.
— На-хре-на… ты… ты на не-й… же-ни-л-ся…
— Хотел, б***ь. Если я чего-то хочу, я получаю. Могу себе позволить, не то что ты, мусор бомжацкий. Ясно? Я могу, ты — нет. Я могу тебя убить, а ты… ты ничто против меня.
— Ме-ня бей… ее от-пус-ти…
— Ну конечно, само благородство ты у нас. Рыцарь гребаный. Я вас обоих похороню. Но сначала я ей все внутренности выверну. Во все дыры ее выдеру, каждую гребаную щель порву.
Он подошел слишком близко, увлекся смакованием своих ублюдошных психопатических фантазий. Я больше не узнавал в нем Деню. Это был долбаный сукин сын, который решил, что он царь и бог. Такой же, как все они, зажравшиеся чиновники. Депутаты, верхушка, вершители человеческих жизней, для которых пройтись по чьим-то костям — два раза плюнуть.
И я бы стерпел, если бы он тронул только меня. Если бы только мне досталось. Мы мужики и сами бы решили. Но мужиком я его перестал считать, когда понял, что он не один на один со мной, а толпой. Трусливая псина.