Я медленно выдохнул кипящий кислород. Голос почти исчез снова. Порванные голосовые связки до конца не восстановились.
— Мои дети и Ира… как они? Ты с ними виделся?
Герыч сел обратно за стол и в стакан себе снова плеснул. Выпить я ему не дал, накрыл стакан ладонью.
— Что там случилось?
— Голос у тебя страшный, Гром. Жесть, а не голос.
— Ну я петь не собираюсь, так что потерпишь. Что с детьми и Ирой?
— Не хотел говорить я… думал, позже скажу, как успокоишься немного.
Он, оказывается, к Ире после моей якобы смерти ездил… она ему рассказала, что больна. Рак груди четвертая стадия. Если б раньше анализы сдала, можно было бы спасти, но она пропустила. Оказывается, знала еще когда я к ней приезжал. Знала и не сказала… вот почему мать ее тогда переживала о здоровье — она после первой химии в себя пришла только, оттого и волосы остригла. И мудила ее именно поэтому ушел. Дети и Ира к матери переехали. За эти месяцы сделали несколько облучений и химиотерапию. В участке все наши скинулись деньгами. Но не помогло. Хуже ей стало. Сейчас с детьми у тещи живет. К ней раз в неделю кто-то из ребят ездит проведать.
Наверное, после того как вам отрубят часть тела, и боль затопит все существо до невыносимости, то ампутация еще одного куска плоти уже вряд ли имеет значение. Меня этой болью переполнило настолько, что, казалось, я ее не выдержу, и меня самого разорвет на куски. И здесь я мразью оказался… если бы сам… А что сам? Я даже не знал, что она с козлом своим рассталась.
— Ты держись, Гром, держись, брат. У твоих детей нет никого. Теща старая уже, на ноги не поставит. Все. Давай. Ты просмотри, что я нарыл, и утром решим, что с этим делать будем. Но я сразу говорю — официальный ход этому никто не даст. Там есть еще кое-что… нечто весьма и весьма странное. Ну ты увидишь, поймешь. И еще… пока я документы тебе новые не выправлю, сильно не светись. Ты, конечно, теперь мало на себя прежнего похож. Но если хорошо присмотреться… чтоб не прикопали теперь уже по-настоящему. Ствол тебе завтра раздобуду.
— Не надо мне ствол. У меня два охотничьих тесака при себе — мне хватит, — прохрипел и глаз прикрыл, его продолжало резать проклятыми слезами. Точнее, резало оба, но один фантомной болью. Я еще не знал, как больно и страшно терять… до того дня, как увидел фото Зоряны. Меня еще никогда так не резало на куски изнутри, нескончаемо изо дня в день, все эти месяцы, пока я маниакально заставлял себя подниматься из могилы. Я был должен это сделать ради нее.
А потом открыл ноут Герыча и нашел папку под названием "Олигарх". Я понял, о чем мне говорил друг. Понял, что именно не станут ворошить. И мне стало мерзко, я стряхивал руки, как будто дотронулся до чего-то омерзительно грязного. Заявления в полицию о домогательствах учениц балетной школы-интерната. Все дела закрыты где-то за недостаточностью улик, где-то в виду психической неуравновешенности девочек, где-то заявление забирали сами родители. Десятки маленьких Зорян, прошедших через неравнодушного доброго дядю-спонсора, занимающегося развитием культуры в городе и насилующего несовершеннолетних балерин. Сукин сын… так вот оно — твое истинное лицо, спрятанное под маской благодетеля талантливых сироток.
И то, самое странное. Я так и не понял, что это значит. Вначале не понял. Старое дело, по которому проходил Златов, как наводчик. Две копии. В одной его фамилия числится, а во второй нет. Я несколько раз перечитал, потому что это было дело о перестрелке в доме бизнесмена Маркелова в которой погибла его беременная жена. Дело закрыли. Посадили троих типов, которые не имели ни малейшего отношения к тем первым фамилиям. Дело вел мой бывший начальник Ермолаев Петр Андреевич.
"— Я вдовец, и у меня нет детей. Десять лет назад мою жену расстреляли в упор в этом доме. Она была беременная. Твои тупые коллеги никого не нашли. А я не имел еще столько власти, чтобы найти этого урода самому. Так вот, я считаю, что любить можно только одну женщину, дорогой. Кто любит больше — это моральная проституция. Сердце не шлюха, чтоб перед каждым свое естество открывать".
Герыч мне нарыл и то дело ее отца, явно сфабрикованное, чтоб усадить его за решетку. Я обхватил голову руками, впиваясь в волосы… твою маааать, как же больно. Как же невыносимо больнооо. Перед глазами жуткие картинки… как он ее все эти годы… кулаки, врезающиеся в тело, и ее слезы. Бесконечные кровавые слезы. И в такие моменты хочется не просто выпить. Хочется глотать яд, чтоб сдохнуть и не корчиться на полу от боли. Не стоять на четвереньках воя, уткнувшись лбом в пол и ломая до мяса уже сломанные недавно под корень ногти. И голоса, сука. Нет, слышно шипение, срывающееся мычание и шипение. Нееет, нет. Не сейчас. Сейчас я соберу себя из ошметков. Сошью по кускам и буду трезвый. Я эту мразоту хочу убивать, будучи трезвым. Долгие минуты агонии на холодном полу, остывая, замерзая до состояния тупой, режущей где-то под ребрами, но уже управляемой и терпимой болью. Подполз к стулу, поднялся, задыхаясь. Сел на него, дав себе время отдышаться, вытирая глаз от непрошеных соленых, на хрен никому теперь ненужных слез. Живи. Громов. Живи, сука, это тебе за то, что не уберег.
Герыч нашел еще кое-что, что повергло меня в ступор. Выписку из роддома, где Оскольская Зоряна Владимировна родила мальчика весом три девятьсот с отрицательным резус-фактором. У меня сердце в горле заколошматилось с такой силой, что я на несколько минут лицо руками закрыл, пытаясь унять дрожь во всем теле, потом, широко раскрыв рот, хлебнул воздуха и еще раз перечитал, лихорадочно вспоминая… когда он тот раз был. Тот первый, когда я о ней забыл.
Забыл, б***ь.
И ни черта я не был уверен, когда именно это было… Я должен был знать правду. Набрал Геру и спросил, в каком центре лежит сестра Зоряны. Он долго ворчал и пытался меня отговорить светиться там, где мордовороты Олигарха могли меня узнать.
— Скажи мне ты отмороженный наглухо или?..
— Наглухо. Мне надо с ней поговорить. А если она завтра умрет? Где я правду возьму?
— Иногда жизнь дороже твоей долбаной правды, Гром.
— Говори. Я ж все равно найду. И еще… у тебя бабки есть? Сказать, что отдам, не могу.
— Есть. Я знал, что тебе понадобится. Были у меня свои кровные на лодку собирал, ну ты знаешь. Я там спрятал, в квартире твоей на кухне в банке из-под кофе. Отдашь, когда сможешь, а не отдашь, и хер с ними.
— Гер… — голос дрогнул. — Б***ь, я и не думал, что ты…
— Ну это дело такое. Оно не думается, оно в беде познается, и еще… Я тут у одного чувака выдрал записи с камер на том складе, где у тебя якобы технику увели из-под носа. Пробил по номерам. У ЗлатоНефти несколько фур числится. Так вот, одна из них и умыкнула ту технику. Сечешь?
— Ясно.
Это уже особого значения не имело. То, что Деня меня, как лоха, развел, чтоб я к нему работать пошел. Ему нравилось, чтоб было, как он хочет. А теперь будет, как хочу я.
Я переоделся в те вещи, что мне Герыч привез. Сунул нож в голенище ботинка и еще один за пояс. К зеркалу не подошел, я там вместо своего лица ее лицо видел, а корчиться от приступа боли мне сейчас не хотелось. Успею… когда со всем этим покончу, поеду на ее могилу и буду корчиться и гнить там изо дня в день.
К травматологическому центру я приехал на машине, но оставил ее неподалеку. Светить номера не хотел. Мало ли кто там из людей Дениса ошивается. Через проходную прошел спокойно, никого из подчиненных Олигарха не увидел. Потом я пойму, что их там и не могло быть. Лера стала ему неинтересна с того момента, как он ее избил до полусмерти и следы замел. Только цветы исправно посылал и справлялся о здоровье иногда через своего секретаря. Это мне молоденькая медсестра рассказала. Она вообще мило щебетала насчет "этой пациентки", к которой никто не приходил.
— А вы кем ей приходитесь?
— Троюродный брат. Вот узнал о трагедии и приехал проведать.
Медсестра поправила воротник халатика, а я снял очки, и улыбка тут же исчезла с ее лица. Черная повязка на глазу особо к флирту не располагает. Сказала мне, где палата Валерии Оскольской и предупредила, что состояние у нее тяжелое, и разговаривать ей много нельзя. В себя совсем недавно пришла, но прогнозы очень плохие. Я набросил на плечи белый халат. Цветы медсестре отдал.
Когда вошел в палату, придавило адской тоской… я бы многое сейчас отдал, чтоб вот так к Зоряне войти. Хоть слово сказать. Попрощаться. За руку подержать.