— Больно?
— Нет, — перехватил руку, и снова она на мои пальцы смотрит, и меня от этого взгляда колотит, как подростка прыщавого. Затягивается сигаретой, опять дает мне и, приоткрыв пухлый рот, алчно наблюдает, как я делаю затяжку.
— Нарушаешь правила? — голос низкий, чуть хрипловатый, меня трясти начинает от бешеной похоти и понимания, что вот она… способна унять жажду, и в горле сохнуть перестанет, когда наброшусь на ее рот.
— Всегда"
Оставалось всего три ступеньки, и я замер. А потом решительно вынес дверь плечом, навалившись всем весом. И на секунды мне показалось, что в помещении никого нет. Я еще не привык к темноте.
— Зорянаааа, — хрипло заорал, оглядываясь по сторонам. А потом долго и пронзительно орал до того момента, пока не сорвал горло окончательно. Я сипел ее имя, стоя на коленях. Меня вывели наружу люди Рустама. Дом Олигарха подожгли. Пока он пылал сзади, Маркелов что-то говорил мне, но я его не слышал. Все. Меня разломало. Я сдох. Ни черта не осталось. Пусть валят.
— Олеееег.
Вскинул голову и дернулся всем телом.
— Олееег.
Она стояла на подоконнике на самом верхнем этаже. Держится за оконную раму, и ее волосы ветром развевает.
— Б***ь. Твою ж гребаную мать. Сейчас сюда и пожарные, и менты слетятся.
В горящий дом я ломанулся сам, а за мной уже и парни Рустама. Я задыхался в дыму. Но упрямо продирался вперед. Выставив руки и защищаясь от стихии под треск огня и вскрики позади себя. Мне казалось, я ничего не чувствую. Ни то, как обгорают рукава рубашки, ни плавящиеся подошвы ботинок. Я только слышу ее пронзительное, живое "Олееег".
"— Олееег… дай хоть слово сказать, прошу тебя.
— Заткнись… замолчи, слышать тебя не могу. Все — ложь и грязь. Ни слова, сука.
Бросилась ко мне и на руке повисла. А у меня горло дерет, и глаза разрывает, яблоки глазные как кипятком шпарит. И она это видит, а я себя ненавижу еще больше в этот момент. Что ж тебя, Громов, бабы как лоха… потому что ты и есть лох.
— Уйди, твааарь, уйди. Пришибууу.
— Олееег, я прошу тебя… я уйду от него, слышишь, ты только скажи, что любишь, и я уйду… клянусь. Я не смогу без тебя".
Люблю… как одержимый люблю, как самый конченый психопат, готовый сдохнуть вот на этих ступенях, лишь бы рядом с тобой. Она мне навстречу бежит босая в каком-то платье, испачканном золой и копотью. А я вижу, как огонь серпантином вьется за ее ногами. На руки подхватил и к себе прижал с оглушительным стоном.
— Я… я знала, что ты найдешь меня.
Обратно мы продирались сквозь плотную завесу дыма, на голоса снизу. Позже, уже на улице я пойму, что на мне обгорела рубашка и повязка давно свалилась с головы. Мои руки покрыты волдырями, а я не чувствую ничего. Я дышу со свистом и на нее смотрю, а она на меня, и лицо искажается болью… ее исхудавшее, заостренное, совершенно белое лицо кривится, и по щекам катятся слезы.
— Нееет, — сипло, едва слышно, — нееет. Не плачь.
Размазываю ее слезы, а она гладит мои скулы и висок по шрамам, оставшимся от швов.
— Он говорил, что… говорил, что убил тебя. Что ты умер… а я не верила.
— Правильно… ты ведь моя женщина. Ты только мне верить должна.
Эпилог
— Тетя Зоряна, тетя Зоряна, а я тебе кораблик в подарок сделала.
Голос дочери звучит так звонко, что у меня в ушах позвякивает, пока я переворачиваю мясо на мангале и краем глаза вижу, как дочь бежит к жене, размахивая корабликом. Это был день рождения Зоряны. Нет, не тогда, когда ее родила мать, а тогда, когда я вынес ее из горящего дома Дениса. У нас у обоих были теперь новые даты рождения, как и новые имена с фамилиями.
— Не тетя, — одергиваю ее сиплым голосом и грожу кулаком, отчего она заливается смехом и с разбегу врезается в ноги Зоряны. А меня трясет от счастья. Я никогда не думал, что от него может трясти, как и от горя. И меня трясло, когда смотрел на свою женщину и осознавал, что она рядом. Мне не снится. Я выдрал это счастье из самого пекла или получил в награду за что-то, но оно было рядом со мной.
— А пусть и тетя, мне все равно. Лишь бы кораблики мне делала.
Зоряна присела на корточки и взяла из рук Таши кораблик.
— Когда мы съедим торт, я заберу вас на улицу пускать их в лужи. Кто сделает паруса?
— Яяяяяя, — закричал Тимка и обе руки поднял. Мордаха испачкана шоколадом. И я вспоминал, через что мы прошли, пока уехали из города и начали все сначала там, где нас никто не знал. Как ждали воссоединения с детьми и помог мне в этом Маркелов. Сказал, что любит, когда у него по всему свету должники имеются. Ира умерла через неделю после того, как я нашел Зоряну. На похороны я пришел, но стоять пришлось вдалеке, так, чтоб никто не увидел и не узнал, а потом предстоял тяжелый разговор с тещей.
Много всего предстояло, казалось бы, неразрешимого… и истерики матери Иры, когда я сказал, что детей увезем, и, даже несмотря на то, что пообещал связаться с ней и дать адрес, она ни в какую не соглашалась отпускать внуков. Пока тесть не вмешался и не сказал, что Ира этого хотела, хотела, чтоб дети со мной были. Тимку забрали намного легче. Но за ним тоже я поехал. Зоряна родителей видеть отказалась, даже несмотря на то, что мать после инсульта перекосило. Я не настаивал… не мне диктовать ей кого прощать, а кого вычеркивать из своей жизни. Документы все нам выправил Маркелов.
Потом были долгие месяцы восстановления и привыкания детей к нам, долгое время на осознание того, что она со мной и теперь МОЯ. Она моя, и никто и ничто больше этого не оспорит. И я врывался по ночам в ее податливое тело, заставляя повторять это снова и снова… Но и это произошло не сразу. Каждая крупица нашего счастья доставалась нам через адские усилия.
И первое "мама" от Тимки, так похожего на меня, и первое "тетя Зоряна" от Таши, которая очень долго не называла мою девочку вообще никак и плакала по ночам и звала маму. Я злился, не знал, что с этим делать, а она, моя мудрая маленькая женщина, она терпеливо кирпичик за кирпичиком выстраивала нашу жизнь и наше будущее. С той же маниакальностью, с которой я ее искал, она сшивала из обрывков нашего прошлого новую семью.
В ней оказалось столько сил, столько энергии, ее хватало на нас на всех. Но иногда по ночам она вскакивала на постели с громким криком, и я вскакивал вместе с ней.
— Мне приснилось… приснилось, что ты пропал… приснилось, что ты умер. Что нет тебя.
Рыдает и лицо мое целует, как сумасшедшая, брови скулы. Волосы и глаз… тот, которого нет. И меня от ее нежности ведет, как от наркоты
— Я есть.
Опрокидывая ее на подушки и жадно целуя соленые губы, задирая ее ночнушку и разводя ноги, забрасывая себе на плечи, чтобы резким толчком заполнить собой.
— Я есть… Чувствуешь, как я есть?
А иногда в холодном поту просыпался я, и тогда она ложилась на меня и целовала каждый сантиметр моего тела, повторяя шепотом "Я есть… Чувствуешь? Я есть?"
Моя. Моя женщина.