– Все отлично. Никто тебя здесь не найдет. – Он собрался уходить, но тотчас вернулся. – Постарайся уснуть, если можешь, и не беспокойся, если я не очень скоро вернусь. У нас нет с собой еды, а я не хочу привлекать внимание, останавливаясь на ферме. Придется поохотиться. Натяни тартан на голову и посмотри, чтобы он закрывал твою юбку: белое видно издалека.
Еда казалась чем-то несущественным; я считала, что больше никогда не захочу есть. Сон – другое дело. Спина и руки у меня еще ныли, болели и совсем свежие ссадины от веревок на запястьях, и вообще все тело у меня болело, однако, измученная страхом, болью и общим истощением, я уснула почти мгновенно, и острый запах папоротников поднимался вокруг меня, как фимиам.
Я проснулась оттого, что меня схватили за ногу. Испуганная, я села и выпрямилась, наткнувшись на пружинистые ветки над головой. Листья и тоненькие прутики посыпались на меня дождем, и я нелепо замахала руками, стряхивая мусор с волос. Исцарапанная, взъерошенная и обеспокоенная, выбралась я из своего убежища и обнаружила Джейми, который сидел неподалеку на корточках и весело наблюдал за моим появлением. Время близилось к закату, солнце освещало верхнюю часть обрыва, но расщелина, по дну которой бежал ручей, была уже в тени. Запах жареного мяса поднимался от небольшого костра, разведенного среди камней у ручья, – два кролика поджаривались на импровизированных вертелах из очищенных от коры веток.
Джейми подал мне руку – помочь спуститься по склону. Я гордо отказалась и сошла сама, споткнувшись только раз, когда наступила на свисающий конец пледа. Отвращение к пище исчезло, и я жадно набросилась на мясо.
– После ужина мы поднимемся в лес, англичаночка, – сказал Джейми, отламывая кроличью ногу. – Не хотелось бы ночевать у ручья, из-за шума воды не услышишь, если кто подойдет.
За едой мы почти не разговаривали. Ужас минувшего утра, мысли о том, что́ мы оставили позади, угнетали нас обоих. А у меня была и еще одна причина для глубокой печали. Я не только утратила возможность узнать побольше о том, как и почему я оказалась здесь, но потеряла друга. Единственного. Нередко я сомневалась в мотивах поступков Джейли, но никакого сомнения не могло быть в том, что утром она спасла мне жизнь. Зная, что приговорена, Джейли сделала все от нее зависящее, чтобы дать мне возможность бежать… Огонь костра, почти невидимый при дневном свете, делался все ярче с наступлением сумерек. Я смотрела на языки пламени, на поджаристое мясо и коричневатые косточки кроликов на вертелах. Капля крови из сломанной косточки капнула в огонь и, зашипев, испарилась. Мясо застряло у меня в горле. Я поспешно бросила недоеденный кусок и отвернулась: меня тошнило.
По-прежнему неразговорчивые, мы покинули берег ручья и нашли удобное местечко у края прогалины в лесу. Плавные волны холмов окружали нас, но Джейми выбрал место повыше, откуда видна была дорога из деревни. Сумерки ненадолго усилили все краски пейзажа, и кругом засверкали драгоценные камни; мерцающий изумруд в ложбинах, чудесно затуманенный аметист в зарослях вереска и пылающий рубин на усыпанных красными ягодами деревьях рябины на вершине холма. Ягоды рябины – средство против колдовства. Вдали еще виднелись очертания Леоха у подножия Бен Адена, но они все больше расплывались по мере того, как сгущался сумрак.
Джейми развел костер в укрытии и уселся возле огня. Дождь превратился в мельчайшую изморось, и капли влаги, повисшие у меня на ресницах, сияли радугой, когда я смотрела на пламя.
Джейми долго сидел, уставившись в костер. Наконец он повернулся ко мне, обхватив руками колени.
– Я говорил тебе раньше, что не стану спрашивать тебя о том, чего ты не захочешь мне сказать. Я не спрашиваю и теперь, но я должен знать – ради безопасности твоей и моей. – Он немного помолчал. – Клэр, если ты не была со мной честной до сих пор, будь хотя бы сейчас, потому что я должен знать правду. Клэр, ты колдунья?
Я широко раскрыла глаза.
– Колдунья? И ты… ты всерьез спрашиваешь об этом?
Мне казалось, он шутит. Но он не шутил. Крепко взяв меня за плечи, он пристально смотрел мне в глаза, словно надеясь таким образом вынудить меня к ответу.
– Я должен спросить, Клэр! И ты должна мне ответить!
– А если это так? – выговорила я пересохшими губами. – Если бы ты считал меня колдуньей? Стал бы ты бороться за меня?
– Я пошел бы за тобой на костер! – произнес он с неистовой силой. – А потом и в ад, если бы пришлось. Но во имя милосердия к нам обоим Господа Иисуса, скажи мне правду!
Это было уже слишком для меня. Я вырвалась из рук Джейми и бросилась бежать через полянку – недалеко, к первым деревьям. Оставаться на открытом месте я почему-то больше не могла. Я наткнулась на дерево и, обхватив его, вцепилась пальцами в кору, прижалась к стволу лицом и разразилась громким истерическим смехом.
Лицо Джейми, белое и потрясенное, появилось по другую сторону ствола. Осознав, хотя и смутно, что мое поведение выглядит по меньшей мере безумным, я сделала невероятное усилие и овладела собой. Задыхаясь, посмотрела на Джейми.
– Да, – сказала я, все еще одолеваемая приступами рвущегося наружу смеха. – Да, я колдунья. Ведьма, тебе я и должна ею казаться. Я не болела черной оспой, но могу пройти по комнате, полной умирающих, и не заражусь. Могу ухаживать за такими больными, дышать одним воздухом с ними, дотрагиваться до них и не заболею. Я не заражусь холерой, столбняком, дифтеритом. Ты должен считать это волшебством, потому что никогда не слышал о прививках и можешь объяснить это лишь одним способом. То, что мне известно…
Здесь я немного отступила назад и остановилась, стараясь успокоиться.
– Я знаю о Джонатане Рэндолле, потому что мне о нем рассказали. Мне известно, когда он родился и когда умрет. Я знаю, чем он занимался и чем еще будет заниматься. Я знаю о Сандрингеме, потому что… Фрэнк рассказывал мне. Он знал и о Рэндолле, потому что… он… о боже!
Я почувствовала, что вот-вот упаду в обморок, и закрыла глаза, чтобы не видеть, как кружатся звезды у меня над головой.
– И Колум… он считает меня ведьмой, потому что я знаю, что Хэмиш не его сын. Я знаю, что у него не может быть детей. Но он решил, будто мне известно, кто отец Хэмиша. Я вначале думала, что это ты, но потом поняла, что такого не могло быть, и я…
Я говорила все быстрей и быстрей, пытаясь унять головокружение самим звуком своего голоса.
– Все, что я рассказывала тебе о себе, было правдой, – продолжала я, яростно кивая головой, словно уверяя в этом самое себя. – Все! У меня нет своего народа, нет истории, потому что и меня еще нет на свете. Знаешь, когда я родилась? – спросила я, подняв глаза.
Я знала, что волосы у меня в полном беспорядке, а взгляд дикий, но мне было все равно.
– Двадцатого октября в год от Рождества Господа нашего тысяча девятьсот восемнадцатый. Ты слышишь? – обратилась я к нему, потому что он, не двигаясь, глядел на меня так, будто слова мои до него не доходили. – Я сказала: тысяча девятьсот восемнадцатый! Через двести с лишним лет! Ты слышишь?
Я уже кричала, и Джейми медленно кивнул.
– Я слышу, – ответил он тихо.
– Да, ты слышишь! – все так же бурно продолжала я. – И считаешь меня помешанной, верно? Ну признай, что именно это ты думаешь! Не можешь думать иначе, только так ты в состоянии объяснить себе… Ты не можешь поверить мне, ты не осмеливаешься… О, Джейми…
Я чувствовала, как гримаса боли исказила мое лицо. Мне так долго пришлось скрывать правду, я понимала, что никому нельзя открыться, но вот теперь осознала, что могу открыться Джейми, моему любимому мужу, единственному человеку, которому я доверяла… и он мне не поверит, не может поверить.
– Там были каменные столбы – на заколдованном месте. Столбы Мерлина[6]. Я прошла через них. – Я говорила, задыхаясь и всхлипывая и все менее связно. – Давным-давно, а на самом деле двести лет. Так всегда бывает в сказках… двести лет. Но в сказках люди всегда возвращаются, а я не могла вернуться.
Меня шатало, я оглянулась, ища опоры. Села на камень, опустила плечи и положила голову на руки. Долгое молчание наступило в лесу, такое долгое, что птицы осмелели и, перекликаясь одна с другой тоненьким писком, принялись носиться над поляной за последними насекомыми лета.
Наконец я решилась поднять голову. Может, Джейми попросту ушел, ошеломленный моими признаниями? Но он был тут и все так же сидел, обхватив руками колени, голова задумчиво опущена.