– Если вы пойдете со мной ко мне в лечебный кабинет, отец, я промою вам раны, – предложила я, стараясь удержаться от улыбки при виде толстого маленького священника в обвисшей сутане и спущенных чулках, открывшихся для обозрения.
Даже в лучшие времена лицо отца Бэйна напоминало сжатый кулак. Теперь это подобие усиливалось благодаря красным пятнам, испещрившим его толстые щеки и двойной подбородок, и углубившимся вертикальным морщинам по обеим сторонам рта. Он уставился на меня с таким выражением, словно я предложила ему совершить публичную непристойность.
Видимо, так оно и было, потому что из его уст раздались в ответ следующие слова:
– Как, вы предлагаете служителю Бога обнажить перед женщиной интимные части тела? Я скажу вам, мадам, что не имею понятия, какие безнравственные деяния приняты в кругу, где вы привыкли вращаться, но хочу довести до вашего сведения, что здесь их терпеть и поощрять не станут – по крайней мере, пока я несу ответственность за души в этом приходе!
С этим он повернулся и заковылял прочь, сильно хромая и безуспешно стараясь приладить на место порванную полу своего облачения.
– Делайте, как вам нравится, – крикнула я ему вдогонку, – но имейте в виду, что, если я не промою раны, они могут загноиться!
Священник не ответил; сгорбив свои круглые плечи, он начал подниматься по лестнице, застревая на каждой ступеньке и напоминая пингвина, который хочет вскарабкаться на плавучую льдину.
– Этот человек не слишком жалует женщин, правда? – обратилась я к Джейми.
– Полагаю, что в полном соответствии с его занятием дело обстоит именно так, – согласился он. – Пойдем поедим.
После ланча я отправила своего пациента снова в постель – на сей раз одного, невзирая на его протесты, – и спустилась в свою амбулаторию. Из-за сильного дождя работы возле замка шли вяло, люди предпочитали сидеть дома, никому не хотелось поранить ногу лемехом или свалиться с крыши.
Я провела время вполне приятно, внося записи в регистрационную книгу, унаследованную от Битона. Едва я закончила, как дверь кабинета загородил посетитель.
Он загородил ее в буквальном смысле, заняв проем от косяка до косяка. Щурясь в полутьме, я распознала-таки в этой фигуре Алека Макмагона, закутанного во множество одежек, платки и даже в обрывки попоны.
Он передвигался с медлительностью, которая напомнила мне о первом посещении Колумом этого кабинета и вместе с тем дала ключ к задаче.
– Ревматизм? – сочувственно спросила я, а он тем временем с приглушенным стоном почти свалился в мое единственное кресло.
– Да. Сырость пробрала меня до костей, – ответил он. – Можно чем-нибудь помочь?
Он положил на стол большие узловатые руки и распрямил пальцы. Они расправлялись медленно, словно ночной цветок, открыв мозолистые ладони. Я взяла в руки одну из пораженных ревматизмом конечностей и начала осторожно поворачивать ее из стороны в сторону, выпрямляя пальцы и массируя ороговевшую ладонь. Морщинистая физиономия старика скривилась было, но почти тотчас расправилась, едва первые вспышки боли улеглись.
– Как дерево, – сказала я. – Самое лучшее, что я могу посоветовать, – это добрый глоток виски и глубокий массаж. Помогает и чай из пижмы.
Он засмеялся, платки сползли у него с плеч.
– Виски, да? У меня были на ваш счет сомнения, барышня, но теперь я вижу, что вы лекарь из самых лучших.
Я потянулась в дальний угол моего медицинского шкафа и достала темную бутылку без этикетки, в которой хранился мой запас из винокурни Леоха. Поставила бутылку на стол перед Алеком, достала роговой стаканчик.
– Выпейте, – предложила я. – А потом разденьтесь, насколько считаете приличным, и укладывайтесь на стол. Я разожгу огонь, и здесь будет достаточно тепло.
Голубые глаза поглядели на бутылку с явным одобрением, и скрюченные пальцы ухватились за горлышко.
– Вы бы тоже сделали глоточек, барышня, – посоветовал он, – работенка предстоит тяжелая.
Он постанывал со смешанным выражением боли и удовлетворения, пока я помогала ему раздеться и обнажить всю верхнюю половину тела.
– Моя жена гладила мне спину утюгом, – заговорил он, когда я начала массаж. – От прострела. Но это даже лучше. У вас пара крепких рук, барышня. Могли бы стать хорошим конюхом.
– Принимаю это как комплимент, – сухо откликнулась я и, налив себе на ладонь маслянистой смеси, размазала ее по широкой белой спине. В том месте, до которого обычно были закатаны рукава его рубахи, резкая граница отделяла обветренную, покрытую царапинами и загорелую кожу рук от молочно-белой кожи плеч и спины. – В свое время вы, наверное, были недурным пареньком. Кожа на спине такая же белая, как у меня.
Плоть под моими руками затряслась от смеха.
– Теперь этого не скажешь, верно? Да, Элен Маккензи один раз увидела меня полуголого, когда я принимал жеребенка, и говорит, мол, добрый Господь Бог приделал не ту голову на мое туловище, на плечи пошел мешок молочного пудинга, а рожа как у черта из алтаря.
Я сообразила, что он имеет в виду перегородку, отделяющую алтарь в церкви от остального помещения: на этой перегородке изображено было множество невероятно безобразных чертей, которые мучили грешников.
– Судя по всему, Элен Маккензи весьма свободно выражала свои мнения, – заметила я.
Мать Джейми очень интересовала меня. По его рассказам и коротким упоминаниям я составила себе представление о его отце Брайане, но о матери он никогда не говорил, и я почти ничего о ней не знала, кроме того, что она умерла молодой во время родов.
– Да, язычок у нее был дай боже и ума достаточно, чтобы высказаться.
Я распустила завязки его клетчатых штанов и закатала брючины вверх – пора было помассировать мускулистые икры.
– Но говорила-то она так мило, что никто особо не возражал, кроме ее братьев. А на Колума и Дугала она внимания не обращала.
– Ммм, я что-то об этом слышала. Кажется, она убежала с возлюбленным, да? – спросила я, надавив большими пальцами на подколенное сухожилие, отчего Алек издал звук, который у человека с меньшим чувством собственного достоинства можно было бы назвать писком.
– Да, – ответил он. – Элен была самая старшая из шести детей Маккензи, на год или на два старше Колума, зеница ока старого Джейкоба. Поэтому она и замуж так долго не выходила. Не желала идти ни за Джона Камерона, ни за Малкольма Гранта, ни за других, кто к ней сватался, а отец не выдавал ее против воли.
Как рассказал дальше Алек, после смерти отца Колум не захотел считаться с причудами сестры. Он отчаянно боролся за укрепление непрочной власти над кланом, искал союза с Мунро на севере и с Грантами на юге. В обоих кланах были молодые вожди, полезно было заиметь таких зятьев. Юная Джокаста покорно приняла предложение Джона Камерона и уехала на север, ей было всего пятнадцать. Но Элен, в двадцать два года считавшаяся уже старой девой, подчиняться не желала.
– Как видно, предложение Малкольма Гранта было отклонено достаточно резко, судя по его поведению две недели назад, – вставила я свое слово.
Старый Алек рассмеялся, и смех перешел в удовлетворенное покряхтывание, когда я нажала посильней.
– Да. Я не слышал, что она ему точно сказала, но думаю, что ужалила больно. Это, знаете ли, было во время большого собрания, когда они встретились. Пошли вечерком в розовый сад, и все в замке ждали, даст она согласие или нет. Стемнело, а они все ждали. Стемнело еще сильней, зажгли фонари, начали петь песни, а об Элен и Малкольме Гранте ни слуху ни духу.
– Бог ты мой, как же затянулся их разговор!
Я налила еще одну порцию смеси между острых лопаток Алека, и он снова закряхтел от приятного тепла.
– Всем так и казалось. Но время шло, и Колум начал опасаться, что Грант увез ее силой, против воли. Было похоже на то, поскольку в розовом саду никого не обнаружили. Тогда Колум послал в конюшню за мной, ну а я сказал ему, что люди Гранта приходили за своими лошадьми и вся компания ускакала, даже не попрощавшись.
Восемнадцатилетний в ту пору Дугал сел на своего коня и помчался следом за Грантом, никого не дожидаясь и не посоветовавшись с Колумом.
– Когда Колум услышал, что Дугал погнался за Грантом, – продолжал старик, – он послал меня и других сорвиголов следом за ним. Норов Дугала Колум знал отлично и вовсе не хотел, чтобы будущий зять был убит на дороге до церковного оглашения. Он посчитал, что Малкольм Грант не уговорил Элен выйти за него по доброму согласию и увез ее, чтобы жениться насильно.