Джоанна Троллоп - Чужие дети

Кто-то позади проговорил:

— Их не следовало бы называть молодоженами.

Руфус почувствовал, как у него краснеют уши. Он опустил голову и уставился на носки новых ботинок, которые его мать заставила надеть вместо кроссовок. Слова, долетевшие до него, проговорила женщина. Она явно была в курсе дела.

— Ну, не во второй же раз, — продолжала она. Ее голос был бесстрастным, как в тех случаях, когда люди не преследуют никаких корыстных целей, а просто констатируют факт. — Для повторного брака должно быть другое название.

Руфус очень медленно поднял голову и перевел взгляд со своих ботинок на стену шагах в двадцати впереди. Стена была покрыта белой атласной тканью, украшена цветами и лентами — в основном, тоже белого цвета. Среди них висел портрет королевы в белом платье, в короне и с широкой голубой орденской лентой на груди. Под портретом королевы стояла леди с аккуратной темной стрижкой, одетая в серый костюм. В ее ушах виднелись золотые сережки-гвоздики. Эта леди, как сказала Руфусу мама, была регистратором. Слово «регистратор» означает, что она регистрирует бракосочетание. Леди-регистратор, которая улыбнулась Руфусу и сказала ему «привет, дорогой», собиралась через минуту зарегистрировать брак его матери. С Мэтью.

Руфус не сводил пристального взгляда с леди-регистратора, а также со своей матери и Мэтью.

На Мэтью был серый костюм с желтым цветком в петлице. Жених казался на полголовы выше матери Руфуса. Но самое главное — он не отец мальчика.

У Мэтью имелись (и это добавило еще больше тревог к беспокойному дню) другие дети. Он был женат прежде на ком-то еще (ее имя Руфус не сумел запомнить), и у него трое детей. Трое! Все старше Руфуса. И никого из них (мальчик с трудом сдерживал обиду) он не знал. Впрочем, рядом с ним стояла младшая дочь Мэтью, Клер. Она беспрестанно застегивала и расстегивала пуговицы черного кардигана. На Клер была неровно подшитая оранжевая юбка почти до пола и черные ботинки. Ей было десять. Руфусу — восемь. Мать мальчика сказала, что он и Клер поладят, потому что они могли бы играть вместе на компьютере. Вот только Руфусу Клер казалась такой чужой, словно она прилетела с другой планеты. Девочка была похожа на тех людей, которых видишь в автобусе и больше никогда не повстречаешься с ними. Ее брат, Рори, стоявший неподалеку, выглядел очень похоже. Одет он был в черную кожаную куртку и черные джинсы. Мать Руфуса велела ему надеть галстук, но он предпочел футболку. Ему было двенадцать. Рори выбрил себе виски и затылок, что придавало ему ранимый и глуповатый вид, как у беззащитного птенца. Накануне мальчики играли в футбол банкой из-под кока-колы, пиная ее по внутреннему дворику дома, в котором Руфусу предстояло жить вместе со своей матерью и Мэтью. А иногда по выходным и во время школьных каникул придется быть рядом с Клер, Рори и Бекки — той, что пришла сегодня в свитере. Бекки исполнилось пятнадцать, и она держалась в стороне. На ней была грубая жилетка, которую она носила всегда и везде, снимая ее разве что тогда, когда укладывалась спать. Очень часто левый нагрудный карман жилетки оттопыривался. Руфус знал, почему: она хранила там пачку «Мальборо лайтс». Когда Бекки постукивала по своему карману, то выглядела довольной и радостной.

Бабушка Руфуса, которая стояла слева от него, слегка наклонилась к внуку. Она собиралась спросить: «Все ли в порядке, дорогой?» Он ждал этого вопроса.

— Все ли в порядке, дорогой?

Мальчик утвердительно кивнул. Бабушка попыталась взять его за руку. Руфус любил ее, но не хотел, чтобы сейчас его брали за руку на глазах у Клер, Рори и Бекки, стоящих справа. Эти трое внушали зависть своей солидарностью — они держались вместе, а не по одному. Мальчик сунул руку в карман брюк. Там оказался желудь, обертка от «Кит-кат» и резиновый колпачок от водяного пистолета. Руфус взял желудь. Тот был теплым оттого, что лежал в кармане, словно у желудя была своя собственная жизнь. Он подобрал его несколько месяцев назад, когда они с классом гуляли по полям в окрестностях Бата. Там он жил раньше, там теперь живет его папа. В Бате его отец находился и сейчас, — вместо того, чтобы в столь важную минуту быть здесь, в этой белой комнате с сияющими огнями, рядом с матерью Руфуса. А здесь вместо отца оказался Мэтью.

Мэтью нашел руку Джози под столом.

— Моя.

Джози восторженно улыбнулась, но не осмеливалась смотреть на него — ведь все люди, сидящие вокруг за столом, не сводили с нее глаз.

— О, Мэт!

— Моя, — повторил он снова, гладя ее руку. — Не могу в это поверить!

— Отныне, отныне, — с ликованием закричал отец Мэтью на другом конце стола, — вы вместе!

— Совершенно законно, — сказал Мэтью. — Вот уже целый час. — Он проговорил это ровным голосом, потом поднял руку Джози из-под стола и на виду у всех собравшихся поцеловал ее безымянный палец с обручальным кольцом. — Законная миссис Митчелл.

— Счастья вам! — закричал его отец. Между делом он откупорил бутылку с шампанским и разлил напиток по возможности во все бокалы, до которых сумел дотянуться. — Пей до дна! Пей до дна — за них!

— Счастья вам, дорогие! — сказала мать Джози, поднимая бокал. — Долгой совместной жизни, здоровья и счастья! — она слегка подтолкнула локтем Клер, которая сидела рядом с ней. — Подними свой бокал, дорогая.

— Мне это не нравится, — сказала Клер. — Мне не нравится шампанское.

— Ты можешь просто поднять бокал, не правда ли? — ответила мать Джози. — Тебе не нужно пить из него. — Она искоса посмотрела на Руфуса. Мальчик сидел между Рори и младшей сестрой Мэтью. Сестру звали Карен, она работала медсестрой.

Рори уже выпил залпом два бокала шампанского и удивленно поглядывал по сторонам. Руфус, подумала его бабушка, выглядел так, как обычно бывало прямо перед исполнением роли в школьной рождественской постановке, если мальчик был уверен — что-нибудь обязательно сорвется.

Бабушка сделала знак, чтобы внук тоже поднял бокал.

— Тост за маму и Мэтью, дорогой. Давай.

Бабушка Руфуса посмотрела в сторону своей дочери. Джози выглядела такой счастливой, такой хорошенькой в кремовом шелковом костюме. Ее рыжие волосы были зачесаны назад.

Вроде бы, любые опасения совершенно неразумны. Но как же не опасаться за доченьку? Элейн сама была уже тридцать лет как разведена, она осталась с Джози, своим единственным ребенком… И как тут серьезно не волноваться, если Джози оставила Тома Карвера и всю упорядоченную и комфортную жизнь в Бате? Она губит себя ради заместителя директора средней школы — отца троих неотесанных детей. А у его бывшей жены репутация истерички, метавшей в гневе гром и молнии из лачуги в Херфордшире. Дело не в том, что Мэтью несимпатичен. Нет, он как раз симпатичный, даже почти привлекательный (если кому-то нравятся мужчины, которым приходится бриться дважды в день). Но обаяние Мэтью казалось таким рискованным в сравнении с манерами Тома! И муж дочери знает об этом. Когда состоялась первая неловкая встреча будущей тещи и зятя и они подняли бокалы непонятного белого вина в местном баре, он сказал: «Я полагаю, Элейн, мне следует извиниться».

В тот момент она испуганно взглянула на него: «За что? За то, что увели Джози? Никто в жизни не увел бы ее. Дочь никогда не делает того, чего не хочет сама. Вам не нужно ни за что извиняться».

«Хорошо. Но я не отношусь к сорту людей вроде Тома Карвера».

Элейн взглянула на свой бокал. Она подумала о доме в Бате, о высоких окнах на втором этаже, о хороших деньгах, которые Том зарабатывал как архитектор, о маленьком огороженном садике со статуями и каменными урнами позади дома. Джози сказала, что Мэтью Митчелл зарабатывает тридцать три тысячи в год. Она только что осмотрела дом, в котором будет жить семья — всегда вдвоем, чаще втроем, а иногда и вшестером. В доме было три комнаты.

Элейн сделала глоток вина…

«Ну-ну, не прибедняйтесь, — сказала она будущему зятю во время первой встречи. — Все совсем не страшно».

Теперь она окинула взглядом ресторан — итальянский, с грубыми неровными белыми стенами, складными стульями. Здесь, помимо остальных блюд, имелось пятнадцать разновидностей пиццы. Вот почему выбрали именно этот ресторан. Ради детей, из-за пиццы для них.