Джоанна Троллоп - Чужие дети

— Это не единственная причина, — уверенно ответила Элизабет. — Она основная и накладывает отпечаток на все. И ты знаешь это. И этот отпечаток будет отражаться на будущем.

— Ты обвиняешь меня?

Лиз посмотрела на него.

— Думаю, я понимаю кое-что в твоих действиях, но думаю, что никто не может изменить положение дел, кроме тебя.

Он наклонился в ее сторону, через спинку скамьи. На лице Тома отразилась внутренняя борьба.

— Я хочу изменить положение вещей.

— Как?

— Мы переедем, сделаем то, что ты хотела — другой дом, другой город, даже заведем ребенка. Мы начнем все с начала, создадим расстояние, физическое расстояние между нами и прошлым…

Элизабет покачала головой. Она неуверенно произнесла:

— Так не получиться.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не можешь избавиться от прошлого, просто переехав. Оно приедет вместе с тобой. Ты справишься с обстоятельствами, если только встретишься с ними лицом к лицу, бросишь им вызов, подстроишь их под себя…

— Тогда так и сделаю! — воскликнул Том, протянув к ней руки. — Я сделаю что-нибудь!

— Том, — сказала Элизабет.

— Что?

— Есть и другая причина.

Он опустил руки.

— Да?

Лиз медленно обошла вокруг скамьи, к которой прислонялась, пока не оказалась на расстоянии фута от него. Он не пытался коснуться ее. Тогда Элизабет протянула к нему обе руки, обняла, притянула к себе и легко поцеловала его в губы.

— Слишком поздно, — сказала она.

— Просто поговори со мной, — сказала Лиз.

Она лежала на раскладном диване с закрытыми глазами. Дункан поднялся и чуть-чуть подвинул занавеску, чтобы скрыть в тени ее лицо от полуденного солнца.

— О чем?

— Ни о чем, — ответила его дочь. — Ни о чем. Мне просто нужно слышать тебя, твой голос…

Дункан Браун посмотрел на нее сверху.

— Не думаю, что ты выспалась прошлой ночью. Боюсь, что кровать не очень удобная.

— Дело не в этом. Я нигде не могу спать. В этот момент я не могу спать даже на двадцати матрацах из гусиного пера. — Она открыла глаза. — Ох, папа…

— Моя дорогая доченька…

Она протянула к нему руки.

— Что я сделала неправильно?

Отец взял ее за руку и присел на край дивана.

— Ты не сделала ничего неправильного.

— Я должна…

Он накрыл ее руку своей ладонью.

— Нет. Ничего неправильного. Ты совершила поступки по незнанию или из-за нехватки опыта, но это не то, чего надо стыдиться.

Элизабет отвернулась от него к большому окну, сверкающему чистотой после того, как над ним поколдовал Шейн. Она посмотрела на высокое и широкое небо раннего лета.

— Я, конечно же, не знала о Дейл.

— Да.

— Он боится ее, — сказала Лиз, повернувшись к отцу. — Ты можешь представить себе такое? Том, ее отец, — и боится ее. Или, в конце концов, пугается того, что случится, если он воспротивится ее воли. Том думает, что ему не следует противостоять ей вместе с ее собственной разрушительной силой, в противном случае он причинит дочери вред. Он сказал мне: «Я не могу рисковать, ломая ее разум. Она — моя дочь». Вот так он и попал в ловушку. Или, может быть, сам поверил, что попал в ловушку. Как бы то ни было, — горько сказала Элизабет, — Дейл победила.

Очень мягко Дункан высвободил руку Лиз из своих ладоней и положил ее руку ей на живот.

— Знаешь, я не думаю, что дело только в Дейл. Или только в ее характере. Я не думаю, что это главная причина.

— Правда?

Он вздохнул, достав свои очки для чтения из нагрудного кармана видавшей виды рубашки, и начал задумчиво тереть большими пальцами по изгибу линз.

— Я думаю, дело может быть и в мифе о мачехах. Невидимые силы, движимые им, оказывают влияние на тебя, на Тома, — да на любого.

Элизабет повернулась на бок, положив руку под щеку.

— Расскажи мне.

— Что-то должно существовать за историей о мачехе, — сказал Дункан Браун. — Должен существовать какой-то основной страх или какая-то необходимость, чтобы так много столетий делать образ мачехи полностью отталкивающим. Полагаю, есть очевидные вещи, которые создали весь ажиотаж в обществе. Оно даже не желает мириться с явлением мачехи. Миф дополняет страдания, связанные с разводом. Может быть, вторые жены оказываются лучше первых или ставят под сомнение миф о прежней счастливой семье. Но я думаю, все намного глубже.

Элизабет ждала. Дункан надел свои очки, снял их снова, переложил в карман рубашки. Он наклонился вперед, облокотившись локтями о колени.

— Я вырос, — сказал он, — думая, что мое детство было счастливым. Я верил, и мне внушали эту веру, что твоя бабушка — прекрасная мать, удивительная женщина, что ритуалы моей жизни, которые я так любил, были такими из-за нее, благодаря ее влиянию. И только когда я стал гораздо старше, то понял: это было не так. Моя мама, которая любила общество, а мысль о двух детях и домашнем хозяйстве наводила на нее скуку, почти полностью передала мое воспитание няне Моффет. Ты помнишь няню Моффет? Теперь мне понятно, что няня была на самом деле замечательной и удивительной женщиной.

— У нее были волосы на подбородке, — сказала Элизабет.

— Которые ни в коей мере не умаляют ее восхитительность. Но когда я осознал это, когда понял, что счастливое постоянство моего детства на самом деле обязано няне Моффет, а не твоей бабушке, моей матери, то был ужасно смущен. Я отлично это помню. Мы были на каникулах, на Норфолских пустошах. Полагаю, мне было около четырнадцати, может быть, пятнадцать. Уже не ребенок, но и не взрослый. Я составил компанию своему отцу в Стиффки, где была церковь (он был страстным любителем церквей), и сидел на траве в церковном дворе. А отец рассматривал надписи на надгробных камнях. И вдруг я осознал, что размышляю над тем, что моя мать позволяла мне верить, даже поддерживала меня в моем заблуждении все эти годы, уверяя в своих материнских качествах, которых просто не существовало. Я и сейчас могу пережить этот момент заново, когда сидел там во дворе среди надгробных камней, совершенно расстроенный из-за глубочайшего предательства.

— О, папа…

— Мне просто интересно, — сказал Дункан, — знакомы ли мачехам подобные чувства?

Лиз медленно приподнялась на локте.

— Я не…

— Это так, — проговорил Дункан Браун, повернувшись, чтобы посмотреть прямо ей в лицо. — А если миф о мачехах существует, чтобы олицетворять все, что мы боимся, когда речь идет о материнстве? Нам очень нужна мать, отчего сама мысль о неродной матери кажется ужасающей. Вот поэтому мы делаем мачеху мишенью для выпадов всех этих страхов, И она может нести ответственность за плохое материнство. Ты понимаешь, если воспринимать свою мачеху, как порочную, то не никогда нужно считать свою настоящую мать виновной или злой. Раз тебе так безрассудно хочется считать ее хорошей…

Элизабет глубоко вздохнула.

— Да.

— И мы преувеличиваем злобу мачехи, чтобы оправдать себя перед обществом за наше несправедливое отношение.

Лиз перевернулась и села, обняв руками колени и прислонившись плечом к плечу отца.

— Я считаю все это очень убедительным.

— Правда?

— Да, — сказала она. — Если не считать того, что я тут же подумала об исключении из правил.

— И о ком же ты подумала?

— О Руфусе, — ответила Элизабет.

— О, моя дорогая…

— Знаешь, когда происходит что-то, подобное этому, причиняющее нестерпимую боль и печаль, ты начинаешь спрашивать себя: «Это ли самое худшее? Это самый мрачный час? Это дно глухой шахты?»

— Верно.

Она слегка подвинулась.

— Я спрашивала себя об этом всю прошлую ночь. И полагаю, буду делать это все ночи. И я продолжаю удивляться себе… Ведь, как бы ужасно это ни было, самому худшему, еще предстоит произойти. — Она закрыла лицо руками и произнесла шепотом:

— Я еще должна поговорить с Руфусом.

Паб был полон. Половина гостей вышла на тротуар и отдыхала на солнышке, прислонившись к припаркованным машинам. Они сидели друг у друга на коленях на немногочисленных стульях, которые оказались там. Том увидел Лукаса почти сразу. Сын был выше, чем большинство людей. Он стоял на некотором расстоянии возле бара и протягивал двадцатифунтовую купюру над головами людей перед ним.