Евгения Марлитт - Дама с рубинами

Он почти не поднимал головы, но в его темных глазах сверкнул огонь, такой горячий и яркий, что, казалось, он хотел испепелить эту нежную, кроткую женщину. Ей пришлось подождать несколько мгновений подтверждения своего замечания, но затем уста красавца равнодушно произнесли:

— Вы ведь всегда правы, мамаша. Кто же осмелится противоречить вам?

Глубже надвинув шляпу на глаза, он отвел лошадь в конюшню, помещавшуюся в «ткацкой».

Под липами между тем было довольно шумно. Маргарита положила поднятые розы на садовый стол.

— Только пока фрейлейн Ленц не выйдет на галерею, — сказала она, встав коленями на скамейку возле своего брата.

— Посмотри-ка, Грета! — сказал Герберт, указывая на грифельную доску, — и стыдись! Рейнгольд на два года моложе тебя, а как красиво и хорошо пишет, не то что твои буквы, которые так безобразны, как будто написаны поленом, а не пером!

— Но они очень разборчивы, — невозмутимо ответила девочка. — Зачем же мне еще трудиться над разными завитушками.

— Ну, да, так я и знал; ты — неисправимая маленькая лентяйка! — произнес молодой человек, причем как бы по рассеянности взял одну розу и стал нюхать ее, хотя почему-то делал это губами.

— Да, в школе я иногда ленюсь, — чистосердечно согласилась девочка, — только не по истории, а по арифметике и…

— Не готовишь уроков, как жалуется директор…

— Ах, что он знает? Такой старик, он только нюхает табак да постоянно сидит в своем узком переулке, куда никогда не заглядывает солнышко, а в его комнате накурено, как в дымовой трубе. Он совершенно не знает, как бывает на душе, когда лежишь в Дамбахе на траве и… Постой, постой, это не пройдет, таскать ничего нельзя, — прервала она себя, ловким движением бросаясь через стол и хватая розу, которую Герберт, вероятно опять-таки по рассеянности, сунул в карман.

Но обыкновенно спокойного юношу теперь нельзя было узнать; он побледнел и его глаза сверкнули злобой; схватив маленькую ручку еще прежде, чем она успела прикоснуться к нему, Герберт оттолкнул ее, как ядовитое насекомое.

Девочка крикнула от боли, Рейнгольд с испугом вскочил со скамейки.

— Э, в чем дело? — спросил Лампрехт, который, отдав лошадь подбежавшему работнику, как раз подошел к столу.

— Он не смеет! Это все равно, что украсть! — с трудом произнесла маленькая Маргарита, еще не оправившись от страха, — эти розы принадлежат фрейлейн Ленц…

— Ну, и что же?

— Герберт взял одну белую и спрятал в карман, как раз самую красивую.

— Ребячество! — сердито произнесла советница, — какая глупая шутка, Герберт!

У Лампрехта был очень разгоряченный вид, как будто верховая езда вызвала у него усиленный прилив крови к голове. Он молча, помахивая хлыстом, подошел к молодому человеку, и на его губах появилась оскорбительная, насмешливая улыбка. Прищурив глаза, он смерил юношу с головы до ног; казалось, что из-под опущенных век летят искры. Герберт вспыхнул.

— Оставь его, малютка! — сказал, наконец, Лампрехт, пожимая плечами, — Герберту нужен этот цветок для гимназии, ему надо завтра принести учителю к уроку ботаники «rosa alba[1]».

— Балдуин! — голос молодого человека сорвался, как будто кто-нибудь схватил его за горло.

— Что прикажешь, мой милый? — с насмешливой вежливостью обратился к нему Лампрехт. — Разве я не прав, утверждая, что у самого лучшего ученика, когда-либо сидевшего на школьной скамье, накануне выпускных экзаменов не может быть других мыслей, как о гимназии, и только о гимназии! Не зубри так много! В последнее время у тебя даже глаза провалились и щеки совсем побледнели. Нашему же будущему министру, как и всякому министру, нужны стальные нервы и основательное количество железа в крови.

Он иронически рассмеялся и, похлопав юношу по плечу, отошел.

— На одно слово, Балдуин, — крикнула ему советница, снова взяв в руки перекладину с попугаем.

Лампрехт любезно остановился, хотя у него был такой нетерпеливый вид, как будто земля горела под его ногами. Он взял у своей тещи птицу, чтобы отнести ее, между тем как Герберт стрелой промчался мимо них в дом.

— А, Герберт все-таки сделал по-своему! — проворчала Маргарита, сердито ударяя рукой по столу. — Только я не верю; папа пошутил, Герберту вовсе незачем приносить учителю розу! Глупости!

Она собрала остальные цветы, перевязала их лентой из косы и побежала к пакгаузу, чтобы бросить букет в галерею. Он упал на перила, но никто не взял его. Девочка вернулась к липам недовольная.

Во дворе все затихло. Тетя София и Варвара сняли последнее белье с веревок и отнесли высоко нагруженные корзины в дом. Работник, заперев ворота сарая, ушел, а тихий мальчик снова сидел на скамье и с завидным терпением выводил свои буквы на грифельной доске.

Маргарита села возле него и, сложив на коленях свои тонкие загорелые ручки и болтая беспокойными ножками, живыми умными глазками следила за полетом ласточек, носившихся в воздухе и исчезавших под широкими подоконниками противоположного бокового флигеля.

Тем временем вернулась Варвара с тряпкой; она вытерла садовый стол, постлала скатерть и поставила поднос с посудой, а затем стала наматывать веревку, на которой висело белье. Время от времени бросала недовольный взгляд на девочку, без всяких церемоний рассматривавшую окна «нечистого» здания. Старой кухарке это казалось дерзким вызовом, от которого у нее мороз пробегал по коже.

— Варвара, Варвара, повернись скорей! Там кто-то есть! — вдруг воскликнула девочка, вскочив на скамейку и указывая пальцем на одно из окон комнаты покойной госпожи Доротеи.

Невольно, как бы подчиняясь какой-то неведомой силе, Варвара повернула голову по указанному направлению и, от страха выронив из рук клубок веревок, пробормотала:

— Видит Бог, занавеска шевелится!

— Глупости, Варвара! Если бы она только шевелилась, то это ничего не значило бы. Она могла бы шевелиться и от ветра, — серьезно ответила Маргарита. — Нет, там, в середине, — она указала на окно, — занавеска раздвинулась и кто-то выглянул! Как это странно! Ведь там никто не живет.

— Господи помилуй, дитя, зачем же все время показывать пальцем? — прошептала Варвара, схватив маленькую ручку, а затем вплотную подошла к девочке, как бы желая закрыть ее своей широкой, массивной фигурой, и обернулась к указанному окну спиной, так как ни за что на свете не согласилась бы снова посмотреть на него. — Вот видишь, Гретхен, это от того, что ты вечно туда смотришь. Я уже раньше хотела сказать тебе, но ведь ты всегда все делаешь по-своему, вот я и промолчала. На такие вещи, как эти окна там наверху, незачем смотреть.

— Как ты суеверна, Варвара! Если бы это слышала тетя София! — сердито ответила девочка, стараясь отстранить с дороги неуклюжую старуху. — Как раз-то и надо смотреть! Я хочу знать, что это было! Это промелькнуло так скоро… раз и готово! Мне кажется, это была бабушкина горничная, у нее такой белый лоб.

— Она? — Старая кухарка в свою очередь приняла серьезный вид. — Во-первых, как она попала в комнату? Ведь не через замочную же скважину? А во-вторых, она ни за что не сделала бы этого. Эта воструха поступила так же, как и ты, и третьего дня в сумерки напугалась точно так же, как вчера кучер. Поди лучше наверх, в комнату с красными обоями, где висят картины. Это та, с красными камнями в черных, как смоль, волосах! Она все не находит себе покоя в земле, а бродит и пугает людей.

— Варвара, тетя сказала, чтобы ты нам, детям, не болтала таких глупостей, — воскликнула Маргарита, вне себя от гнева топая ногою. — Разве ты не видишь, как Гольдик боится? — Вслед затем она успокоительно, как старая бабушка, обвила руками шею мальчика, который слушал, широко раскрыв глаза от страха, и продолжала: — поди сюда, бедный мальчик! Не бойся и не слушай этой глупой Варвары! Никаких привидений не бывает… никаких, все это — глупости!

В эту минуту из дома вышла тетя София. Она принесла кофе и положила на стол большую сладкую булку, обсыпанную сахаром.

— Гретель, деточка, почему у тебя вид, как у воинственного молодого петушка? В чем дело? — спросила она, в то время как Варвара поспешила убраться и побежала за своим укатившимся мотком веревок.

— Кто-то был там, в комнате, — коротко и ясно ответила девочка, указывая на окно.