Евгения Марлитт - Дама с рубинами

О, глупая, слепая старая баба! Она приняла милую Гретхен за женщину с рубинами, переполошила своим криком весь дом, причем «злющий из конторы» набросился на сестру и наговорил ей много-много нехорошего! Нет, она действительно была недостойна, чтобы Господь Бог позволил солнцу освещать ее, и она скорее откусит себе язык, чем скажет хотя бы одно слово про «нечисть» там, в коридоре. Она сидела на табуретке и горько плакала, закрывшись передником.

Между тем Маргарита и тетя София ходили взад и вперед по столовой. Молодая девушка обняла тетю и рассказывала ей о большой перемене в родном доме. В комнате было темно; горящая лампа была тотчас же унесена из комнаты; никому не нужно было видеть, что тетя плакала. Она очень редко разрешала себе эту слабость. Но разве не было ужасно, что человек целых девять лет жил рядом с нею, скрывая свои ужасные душевные мучения, а она, беспечная, радовалась жизни и не подозревала, что около нее разыгрывается такая драма! А ребенок, милый прелестный мальчик, никогда не переступал порога отцовского дома, не смел сесть за один стол с отцом. Сердце должно было переворачиваться у Балдуина от этого!

— Господи помилуй, чего только люди не делают! — сказала тетя София в заключение, вытирая последние следы слез со своего лица, — Господь создал их безоружными, мирными, но они точат свои языки, обращая их в ножи, заковывают свои сердца в железную броню, чтобы только никогда не наступил мир на земле.

Сегодняшняя буря не коснулась еще конторы. Молодой хозяин сидел за своими книгами и считал; ему и во сне не снилось, что его расчеты неверны, что в ближайшем будущем в дверь конторы постучится маленький мальчик, и ненавистный мальчик из пакгауза на законном основании потребует себе места и голоса.

Советница и на другой день не переставала сердиться; она не показывалась никому и только горничной разрешила входить в ее комнату. Герберт, вернувшись со службы, попросил разрешения войти, однако ему было сказано, что нервы барыни еще слишком потрясены и что она еще в течение нескольких дней нуждается в полном покое. Герберт пожал плечами и больше не делал попыток нарушить добровольное уединение своей матери.

После обеда он спустился в бельэтаж, приказал запрячь лошадь, так как собирался уехать.

Маргарита была одна в предназначенной для дедушки комнате и делала последние приготовления, чтобы придать ей уютный вид. К вечеру она должна была отправиться в карете в Дамбах, чтобы на следующее утро вернуться в город вместе с дедушкой.

Она уже видела сегодня Герберта; он рано утром был в пакгаузе, принес ей поклоны от маленького брата и стариков и сообщил, что вчерашнее нервное потрясение нисколько не повредило больной и что, по словам врача, она находится на пути к полному выздоровлению.

Теперь он вошел, чтобы также осмотреть комнаты. В эту минуту Маргарита устанавливала в углу красивую старинную, принадлежащую Лампрехтам, шахматную доску.

— Ах, как уютно! — воскликнул Герберт, подходя ближе, — наш пациент не будет скучать по своей одинокой комнате в павильоне. Я рад, что он, наконец, будет здесь; мы вместе будем ухаживать за ним и заботиться о том, чтобы ему было хорошо и уютно. Ты согласна, Маргарита? Это будет хорошая, сердечная совместная жизнь.

— Я не знаю ничего более приятного, чем быть с дедушкой, — ответила она, поправляя сбившиеся складки портьеры, — но мой маленький брат тоже имеет теперь права на меня, а еще вопрос, сможет ли дедушка так быстро привыкнуть к мальчику, чтобы постоянно выносить его присутствие; мне придется делить свое время между ними.

— Совершенно верно, — согласился Герберт, — нет ничего естественнее, чтобы молодость присоединялась к молодости, и мы, старики, — мой милый папа и я, — не можем требовать, чтобы ты всецело посвящала свое время нам. Но давай торговаться: время от времени ты будешь проводить вечерок с нами; ты согласна?

Девушка со слабой улыбкой обернулась к нему, а он взял цилиндр, поставленный им на стол; из-под его незастегнутого пальто был виден безукоризненный элегантный визитный костюм.

Заметив изумленный взгляд племянницы, он произнес:

— Да, сегодня мне предстоит еще многое. Прежде всего я должен сообщить отцу о перемене в вашей семье, а затем… — он нерешительно остановился и затем быстро добавил: — ты первая узнаешь об этом, даже моя мать ничего не знает: я еду в Принценгоф на помолвку.

Маргарита побледнела, как полотно, и ее рука невольно схватилась за сердце. Но она тотчас беззвучно пробормотала:

— В таком случае я уже теперь могу пожелать тебе счастья.

— Нет еще, Маргарита, — отклонил он поздравление, и на его лице внезапно появилось выражение глубокого внутреннего волнения, но он быстро подавил его, — сегодня вечером, когда я приеду в Дамбах, а оттуда вернусь в город, ты будешь иметь случай увидеть своего дядю счастливым.

Он сделал прощальный жест рукой и поспешно вышел из комнаты; вскоре Маргарита увидела, как он ехал по базарной площади.

Она неподвижно продолжала стоять у окна, судорожно прижав руки к груди, устремив взор на небо, которое было затянуто грязными, серыми облаками. Она чувствовала себя такой утомленной, словно ее сразили одним ударом. Да, вот до чего она дошла! Несколько месяцев тому назад свет был слишком узок для нее; в юношеском задоре она смеялась над всеми узами, а сегодня в ее бедной голове царила только одна мысль, но какое дело было людям до ран, горевших в ее мозгу и сердце? Разве многие не уносили с собой в могилу своих тайн? Она также должна найти в себе силу для этого; она должна научиться спокойно смотреть в глаза, имевшие над ней громадную власть; она должна заставить себя быть любезной с той красивой женщиной, которую она ненавидела; жить в том же доме, в котором эта женщина будет хозяйкой и будет властвовать в качестве ее тетки!

Потом Маргарита спустилась в столовую и стала готовиться к поездке в Дамбах. Тетя София принялась бранить ее за то, что она не выпила кофе и не дотронулась до пирожного, которое сконфуженная Варвара испекла специально для нее сегодня утром. Однако молодая девушка почти не слышала, что говорила тетя София. Она молча завязала ленты своей шляпы, затем обвила руками шею тети Софии; тут ею овладело горячее желание искать здесь прибежища, как в детстве, и рассказать на ухо тете Софии, что бушевало у нее на душе. Однако она овладела собою. Нет, она не должна делать это, не должна доставлять тете огорчение, которое, безусловно, испытает та, узнав, что ее Грета так несчастна. Поэтому девушка не проронила ни слова и села в экипаж.

За городом она опустила окно; легкий теплый ветерок пахнул на нее своим нежным дыханием, предвещавшим оттепель. Все окрестности утопали в мягком свете вечерних сумерек, среди которого там и сям мелькали огоньки в окнах домов, а направо так сверкало, как будто у подножья старых орешников была рассыпана нить жемчуга. Весь ряд окон Принценгофа был освещен по случаю помолвки. Маргарита прижалась в угол и нерешительно подняла глаза лишь тогда, когда кучер завернул с шоссе на дорогу, ведущую к фабрике, и Принценгоф остался позади.

Дедушка встретил ее радостным восклицанием. При звуке этого милого голоса Маргарита немного овладела собой и постаралась по возможности непринужденно ответить на его приветствия. Однако старик был тоже серьезнее обыкновенного; его брови были мрачно нахмурены, он не курил; его любимая трубка стояла в углу, и после того как внучка сняла пальто и шляпу, он снова стал продолжать свое хождение по комнате, прерванное ее прибытием.

— Да, кто мог бы об этом думать, Жучок! — внезапно воскликнул он, останавливаясь пред нею. — Твой дедушка был дураком и ничего не видел, а теперь словно гром грянул из ясного неба, и остается только сказать «да», как будто так и следовало ожидать.

Маргарита молча потупилась.

— Бедная малютка, какой расстроенный у тебя вид, — сказал старик, положив руки ей на голову и поворачивая ее лицо к свету. — Но это не удивительно, этого достаточно даже, чтобы вывести из себя такого старика, как я, а ты мужественно сносишь это; Герберт говорит, что ты боролась, как мужчина, как честный, мужественный товарищ, рядом с ним.

Маргарита вспыхнула и посмотрела на него, как бы проснувшись от тяжелого сна. Он говорил о событии в их семье, тогда как она думала, что его слова относятся к помолвке Герберта. Дело было плохо; ее так поглощала мысль о происходящем в данную минуту в Принценгофе, что остальное совершенно перестало существовать для нее.