На одном из благотворительных базаров, устроенных Шереметевыми в их Фонтанном дворце, Ирина, среди других, продавала сувениры и поделки, изготовленные дамами-рукодельницами. Выбрав из этого вороха забавного Пьеро в шелковом балахончике, старый приятель ее отца положил в корзинку девочки крупную купюру, улыбнулся и сказал: «Какая же у Васи милая дочка!»
За спиной Ирины, как часовой на посту, стоял ее неизменный кавалер Павел Шереметев. Когда все оказалось распроданным, он нетерпеливым шепотом сказал ей на ухо:
— Да пойдемте же… Вы сами просили, чтобы я показал место, где Кипренский Пушкина рисовал.
Ирина, обернувшись, кивнула головой, и они незаметно улизнули от гомонившей толпы.
В этой полукруглой, с окном, выходящим на Фонтанку, комнате было пустынно и тихо. Оглядевшись, Ирина задумчиво сказала:
— Кипренский вот сюда Пушкина посадил — так, чтобы свет на лицо падал… Вы на портрете видели — у него глаза совсем голубые.
…Сколько Ирина помнила себя, столько же она помнила и Павла. Их семейства дружили много лет. Несколько старше возрастом, он взял над юной подругой права покровителя и защитника от свар и недоразумений с родными братьями.
Благодаря своему рыцарю маленькой Нарышкиной на детских балах никогда не приходилось скучать, ожидая приглашения на танец. У нее всегда был свой верный кавалер.
Годы шли. Ирина все больше напоминала грузинскую княжну с гагаринских акварелий — очень высокая, с невообразимо тонкой талией, она вызывала банальное, но, в сущности, очень верное сравнение с гибкой лозой.
В ее облике было нечто загадочное, сдержанное, не дающее повода к фамильярности. Подружки шептались, стреляли глазками, уже вовсю кокетничали с молодыми людьми — Иринино же место в компании сверстников оказывалось всегда немного на отшибе.
Подруг у нее почти не было, и она этим совсем не тяготилась. А вот с Павлом продолжала дружить, хотя встречаться доводилось много реже прошлого. Но зато тогда разговорам не было конца.
В их характерах и пристрастиях оказалось немало похожего. Оба избегали толпы, шумных сборищ, были романтичны, любили музыку, стихи и обладали развитым воображением. Такое сходство заставляло ценить общество друг друга. Приятно было знать, что есть человек, с которым можно говорить и доверять то, что не скажешь никому.
Павел продолжал себя считать влюбленным в Ирину. Иногда это чувство как будто ослабевало под напором новых обстоятельств, впечатлений и разлук — он часто ездил по поручению отца то в одно, то в другое имение в разные концы России, путешествовал за границей.
Однако стоило ему задержаться с письмом Ирине или долго не получать от нее весточки, как он тут же ловил себя на беспокойстве, плохом настроении. Это требовалось незамедлительно исправить, и Павел садился за стол.
Письма к Ирине выходили самыми длинными. Помимо всякого рода описаний они содержали его размышления по поводу собственной жизни. Правильно ли он сделал, что нарушил шереметевскую традицию и, прослужив какое-то время в гвардии, подался в университет? Признавался, что начал посылать в журналы научные статьи и некоторые из них даже напечатали.
Понятно, что в двадцать лет хочется поговорить и о другом, но Ирина была против любовных излияний, порой даже намекала: мол, ему надо бы завести девушку и тогда все станет на свои места. Он замолкал, письма вновь обретали дружеский характер, а потом, изнывая от того, что давно уже не видел ее, забывал о своих обещаниях не касаться сердечных тем. И все начиналось сызнова.
…В восемнадцать лет Ирина была взята в Зимний дворец фрейлиной. Она быстро обратила на себя внимание и при дворе Николая II считалась одной из первых красавиц. Помимо прелестной наружности природа наделила ее пленительной женственностью и редким обаянием, под которое подпадали все: старики, дети, слуги, генералы, самые злоязычные дамы. Было что-то необыкновенно привлекательное в ее обращении, непреднамеренном, естественном и простом.
Стоит ли говорить, какое количество поклонников сразу появилось у Ирины и сколько любопытных глаз следило за тем, что из всего этого выйдет…
Спустя два года после того, как молодая Нарышкина стала появляться на балах в Зимнем, в доме одного из самых богатых и влиятельных людей империи графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова разразился скандал. Причина, вызвавшая его, оказалась совершенно невероятной для семейства, давно снискавшего в высшем свете репутацию почти идеального.
Графу и графине завидовали, считали их на редкость счастливыми родителями, которые сумели вырастить любящих, послушных детей. Впрочем, все члены этой семьи были связаны между собой узами самой сердечной дружбы. Много ли есть примеров подобному?
И вот в высших сферах молнией пробежала новость: гордая, властная, похожая своим обхождением на особу, у которой под началом королевство, графиня-мать Елизавета Андреевна Воронцова-Дашкова, будучи у кого-то в гостях, совершенно случайно узнала, что ее двадцатидвухлетний сын Илларион — по-семейному Ларри, Ларька — женится.
Не замечая ни окаменевшего лица гостьи, ни ее задрожавшей руки, хозяева стали вовсю нахваливать достоинства невесты. Ах, какая это прелесть, Ирина Нарышкина! Государь и государыня в ней души не чают, а особенно вдовствующая императрица Мария Федоровна. Без Ирины в Зимнем не обходится ни один, с самым узким кругом приглашенных, семейный праздник. Что ни говори, в этой жизни такие нюансы имеют большое значение.
Графиня едва понимала, о чем идет речь. Более унизительного положения нельзя было придумать! В голове стучало одно: «Женится! Женится, не спросив родителей… Даже не поставив нас в известность».
Дождавшись возможности уехать, убитая этим известием мать вернулась в свой особняк на Английской набережной и, не скинув вечернего наряда, принялась писать мужу, в то время находившемуся при кавказских войсках. Ему, только ему, неизменному и незаменимому другу ее сердца, графиня могла рассказать о случившемся и просить совета, как быть дальше. Она боялась взять на себя объяснение с сыном, думая, что не сдержится, наговорит лишнего. Пусть уж лучше муж…
Граф-отец написал сыну письмо, которое стоит воспроизвести почти полностью как образец редкого родительского самообладания и умения в самых острых ситуациях не нанести непоправимого урона отношениям с тем, кто, безусловно, виноват.
«Любезный друг Ларька! Сегодня я получил письмо от мамы, в котором меня она извещает о том, что ты просил руки Ирины Нарышкиной. Не могу от тебя скрыть, что твой поступок меня крайне огорчил. Кажется, ни я, ни твоя мать не заслужили такого бесцеремонного и бессердечного с твоей стороны обращения. Ты бы мог предупредить нас о твоем намерении, посоветоваться с нами, наконец, испросить нашего благословения на такой важный шаг. Но ты счел более упрощенно этого не делать, тебе было так удобнее, а будет ли это нам приятно или прискорбно, об этом ты не подумал. Кроме счастия, мой милый Ларька, ни мама, ни я тебе ничего не желаем, даже если с выбором твоим не вполне согласны, верь же нам немного, верь нашей любви к тебе и верь нашему житейскому опыту, всецело для вас, детей, приобретенному».
Самая жестокая отповедь не произвела бы большего действия на Иллариона, чем та родительская грусть, которая чувствуется в каждой строчке. Сын немедленно ответил, выражая всю меру раскаяния.
В этом письме настораживает то, что Илларион признает свой поступок скоропалительным. Он объясняет сватовство к Нарышкиной неким внезапным наплывом чувств. По его словам, все произошло «невзначай для самого себя».
Если между молодыми людьми сложились серьезные чувства, то бишь был роман, то почему же — «невзначай»? Да и могла ли Елизавета Андреевна, статс-дама, персона влиятельная и заметная в свете, не знать, за кем ухаживает сын? А по переписке чувствуется, что имя Ирины Нарышкиной было для родителей новостью неожиданной.
Но что удивляет всего больше, так это откровенное неодобрение выбора сына. Совершенно ясно, что он для родителей Иллариона более «прискорбен», чем «приятен». Об этом отец, собственно, высказывается весьма откровенно: «С выбором твоим не вполне согласны».
Странно! Казалось бы, чем не пара Иллариону знатная, красивая, весьма подходящая ему и по возрасту фрейлина Нарышкина? Может быть, за ней числились какие-то компрометирующие поступки? Однако невозможно предполагать, что, постоянно находясь под придирчивым взглядом многих глаз, девушка оказалась замешанной в чем-либо предосудительном. Сведения или намеки на то обязательно всплыли бы в переписке и дневниках. Но ничего подобного не было.