Ирина нечасто, но все-таки ездила сюда со старшими детьми. Однажды во время такой поездки с ними оказался Павел Шереметев, хотя он и не был охотником до шумных развлечений.
Когда на одном из поворотов крутой дороги возница притормозил, Маша, сидевшая у окна, весело сказала:
— Смотрите, дядя Павел, вон там наверху… Это любимое мамино место.
Ирина засмеялась, притянув к себе дочку.
— Правда, Павел Сергеевич, там чудесно. Земли словно и нет — только море, небо да три кипариса один возле другого. Как будто на страже стоят простора и покоя.
— Так остановимся! Покажите мне, — горячо отозвался Шереметев. Стали просить и дети.
— Нет, нет, — не соглашалась Ирина. — Как-нибудь в другой раз. Утром — самая прелесть. Или уж вечером — когда солнце садится.
— Обещаете? — спросил Шереметев.
— Конечно. Верьте слову.
Когда приехали в Мисхор, там было уже много народа. Ирину встречали ласково — она всем нравилась. К ней подошел поздороваться старший сын хозяйки, князь Сергей Александрович, флигель-адъютант государя. Они стали оживленно разговаривать, дети теребили Шереметева, просили отвести их на корт, и он потерял из виду Ирину и Долгорукова.
Дни бежали за днями. Всякий раз, когда Шереметев наезжал в Алупку и напоминал Ирине об обещании показать ему, как говорила, «самое лучшее место на свете», она под каким-нибудь предлогом отнекивалась. Так промелькнуло еще одно крымское лето Следующий год для Шереметева стал очень напряженным: он вошел в Комитет по подготовке к празднованию столетия Отечественной войны 1812 года. Воодушевленный предстоящим событием, он с головой ушел в это многохлопотное дело, в Крым так и не выбрался, но видел Ирину в Петербурге. Обычно равнодушный к сплетням, что передавались из одного столичного особняка в другой, он все же услышал брошенную кем-то фразу, что у Ирины с мужем нелады и, говорят, из-за Долгорукова и что свекор со свекровью очень этим обеспокоены. Поскольку никаких особых разговоров на сей счет не велось, Павел вскорости забыл об удивившей его поначалу новости.
После празднеств на Бородинском поле и по всей России Шереметев все же приехал в Крым. В Алупке стояла удивительно теплая погожая осень. Дворец и парк утопали в густом аромате цветущих роз. «Я, дорогой, и не припомню ничего подобного, поверьте. У меня кружится голова от этого благоуханья», — говорила Елизавета Андреевна.
…Ирина сама предложила гостю поехать к своим трем кипарисам. Оставив коляску, они взобрались наверх. Шереметев тут же понял, что она, как всегда, права: несказанное чувство свободы и простора охватило его. Они стояли на небольшом каменистом выступе, нависшем над дорогой. Никаких примет суетной человеческой жизни: только синее пространство впереди и такое же над головою.
— Совсем не осень, Ирина, — просто настоящая весна! Посмотрите, и склоны цветут: желтым, оранжевым, красным. А вы скрывали эту сказку от меня. — Шереметев укоризненно покачал головой.
— Не такое уж это и радостное место, милый Павел Сергеевич. Вон там, чуть в стороне, — несколько могил, заросших травою. Никто никого не помнит в этом мире. Впрочем, зачем это я… Вы, пожалуй, правы: похоже, вернулась весна.
Шереметев видел, что Ирина печальна, да и в доме у них как-то необычно тихо. А Елизавета Андреевна постарела — это он заметил сразу по приезде. Но сейчас Павел был не склонен разделять меланхолическое настроение Ирины, потому что радовался редкой возможности побыть с ней вдвоем. Ему казалось, что они стоят не на краю обрыва, а на носу корабля, который уносит их в открытое море, и не важно, что там будет дальше.
Над солнечною музыкой воды,
Там, где с горы сорвался берег в море,
Цветут леса, и тает белый дым
Весенних туч на утреннем дозоре.
…Ирина опустилась на парусиновую куртку, брошенную Шереметевым на камень. Он примостился рядом прямо на земле, и оба стали смотреть на море. С минуту помолчав, Ирина сказала:
— Вот вам новость, Павел Сергеевич, — мы с Илларионом решили расстаться.
И то, что она назвала мужа не привычно — Ларри, а Илларионом, почему-то убедило Шереметева в правдивости ее слов. Хорошо, что Ирина не видела, как под белой рубашкой напряглись мышцы его спины. Затаенная надежда вновь охватила его. И лишь усилием воли Павел сумел не выдать себя. Он ни о чем не спрашивал, не пускался, как бывает в таких случаях, в рассуждения, а сидел, покусывая травинку, и все так же глядел на море.
Ирина же взахлеб говорила о детях, особенно о Маше, называла девочку «совсем особенной», не по-детски взрослой и чуткой ко всему, что ее окружало. В дочери Ирины Шереметев видел точную копию матери той поры, когда он, мальчишкой, влюбился в нее. И сейчас, чтобы хоть что-то сказать, он посмотрел на Ирину и произнес: «Да, она совершенно особенная».
…Потом они стали спускаться. Шереметев шел первым. Рука Ирины то и дело опиралась на его руку. Камешки из-под ее туфель, шурша, сыпались вниз, он изловчился, поднял один и незаметно сунул в карман.
2 марта 1913 года Ирина писала Шереметеву из Биаррица: «Милый Павел Сергеевич, вы пишете, что есть только одна вещь, которая могла бы заставить вас не думать обо мне… Скажу только, что вы верно угадали про то единственное обстоятельство, которое должно заставить вас больше обо мне не думать…»
Фраза очень неясная. Какую именно «одну вещь» имели в виду оба? Можно предположить, что для Шереметева, готового предложить разведенной Ирине руку и сердце, она оказалась бы потерянной лишь в одном случае: если б решила стать женой кого-то другого. Этот «кто-то» был Сергей Александрович Долгоруков — такая же для нее единственная на всю жизнь любовь, как для Шереметева — она сама.
Подобное предположение подтверждается и фактически: в начале следующего, 1914 года довольно долго дожидавшаяся развода Ирина Васильевна обвенчалась с князем Долгоруковым. Вся ее налаженная жизнь, вероятно, без горячей любви к мужу, зато полная устойчивости и смысла, оказалась принесена в жертву чувству, с которым Ирина бороться не могла. Но ведь в обществе она слыла идеальной, преданнейшей матерью! И можно лишь предполагать, как нелегко ей далось решение увезти детей от родного отца. Чем вообще оправдывает женщина подобные поступки? Тем, что когда нет искреннего чувства между родителями, то дети тоже не могут быть счастливы… Тем, что страсть, да еще проверенная временем, как у нее, оправдывает все. Стало быть, в союзе с Долгоруковым, обещавшим ей любовь и верность, она и дети будут под надежной защитой.
…Обе семьи, Воронцовы-Дашковы и Долгоруковы, восприняли развод и вторичное замужество Ирины как Божью кару.
Графиня-свекровь не хотела свыкнуться с мыслью, что ей уже не перекрестить внучат в кроватках на сон грядущий, а ее любимец, самый младший из пятерых, Илларион будет теперь жить под мисхорской крышей.
В расстроенных чувствах пребывала и Ольга Петровна Долгорукова. Сознание того, что ее красавец сын, флигель-адъютант государя-императора, женился на многодетной женщине, лишило ее покоя, которым она так наслаждалась в благословенном Мисхоре. Понравится ли это императрице Александре Федоровне? Она, как образцовая жена и мать, не может одобрить подобные поступки. И не отразится ли это на карьере сына, коль скоро императрица имеет большое влияние на мужа?
Но делать, однако, было нечего. Умные женщины, они поняли, что от них теперь ничего не зависит и надо принимать вещи такими, какие они есть.
Ирина с детьми приезжала в семью первого мужа. Старики Воронцовы-Дашковы продолжали к ней относиться с полным уважением.
Бывшая свекровь, правда, могла утешиться тем, что ее сын очень быстро наладил личную жизнь. Через год после развода с Ириной Илларион снова женился. Забегая вперед, скажем, что этот брак через восемь лет тоже кончился разводом. Но это случилось уже в Париже, куда Иллариона, как и его родных, занесла революция.
…Княгиня Долгорукова, поначалу весьма недовольная выбором сына, узнав Ирину поближе, не только смирилась, но и прониклась к невестке горячей симпатией. Ее привязанность к ней возросла с появлением у супругов девочки, названной в честь бабушки Ольгой.
Итак, второй брак Ирины увенчался рождением ее шестого ребенка. Казалось — вот оно, полное, необыкновенное счастье! Наконец-то рядом с ней тот единственно любимый человек, за соединение с которым пришлось заплатить большую цену. Рождение дочери утвердило этот брак, придало, как будто, ему гармонию и завершенность.