Такими словами описал Владимир Набоков юную красавицу Марию Воронцову-Дашкову в посвященном ей стихотворении.
В Париже Мария вышла замуж за племянника Николая II, сына той самой великой княгини Ксении Александровны, которая когда-то называла ее «замечательной, милой девочкой». До конца своих дней Мария Илларионовна предпочитала оставаться подданной России, отказавшись принять иное гражданство, дававшее, разумеется, социальные блага, вовсе не лишние при эмигрантской доле.
Всю свою жизнь Мария Илларионовна возвращалась мыслью к кладбищу на горе и могиле, в сохранении которой она имела все основания сомневаться. В конце 70-х годов ей удалось передать на родину просьбу «отметить по-христиански место захоронения матери». Ее просьба, вопреки всем идеологическим установкам, была выполнена сотрудниками Алупкинского дворца-музея. На разрушенном и изувеченном мисхорском погосте, ко всеобщему удивлению окружающих, появилась новая небольшая мраморная плита с православным крестом и лаконичной надписью: «Ирина Васильевна Долгорукая. 1879—1917».
А теперь вернемся к тому роковому семнадцатому году.
Жизнь брала свое. Смерть Ирины заслонили другие события. В дневнике императрицы об этой трагедии больше записей нет.
Однако в семейной переписке Шереметевых имя Ирины поминалось часто. И тому были причины. Ее гибель не просто потрясла Павла — у него появились признаки душевной болезни. Конечно же были предприняты все меры, чтобы вызволить его из страшного состояния.
Лечение дало свои плоды. Но отец Павла, граф Сергей Дмитриевич не слишком обнадеживался «тихим и примирительным», по его мнению, состоянием сына.
Не без глубокой тревоги он писал из своего петербургского дворца на Фонтанке, имея в виду Ирину:
«Она все еще сидит в его голове».
После октябрьского переворота, не желая, чтобы художественные ценности, собранные за два века, стали добычей мародеров, старый граф Шереметев решил передать свой особняк новой власти. По его поручению Павел пошел к наркому просвещения Луначарскому и положил ему на стол связку ключей.
Шереметевы переехали в Москву, в свой родовой дом на Воздвиженке. Сергей Дмитриевич вскоре умер. Его похоронили в Новоспасском монастыре, там нашли последний приют уже несколько поколений их семьи по соседству со знатными москвичами, предпочитавшими, где бы они ни жили, упокоиться в земле древней русской столицы. Однако скоро надгробия Новоспасского монастыря были отправлены на хозяйственные нужды, могилы срыли, а за высокими стенами устроили тюрьму.
У Павла Сергеевича еще оставался шанс уехать. Он знал, что многие родственники и знакомые всеми правдами и неправдами сумели выбраться за границу и тем спасли себя.
Шереметев уехать не захотел. Ему исполнилось уже пятьдесят лет, когда он женился на княжне Прасковье Васильевне Оболенской, хотя по новым правилам следовало говорить — гражданке Оболенской. У супругов родился сын, назвали его Василий, по-домашнему — Василек.
К этому времени московский особняк Шереметевых на Воздвиженке национализировали, жить в городе было негде, и Павел Сергеевич с семейством перебрался в принадлежавшее им подмосковное имение Остафьево. Там они заняли комнату во флигеле, где раньше жила прислуга.
…Несмотря на все перипетии, Павел Сергеевич продолжал работу над историческими изысканиями. Еще до октябрьских событий он с группой единомышленников задумал издать серию книг, посвященных русской усадьбе.
В 1916 году вышла его работа, посвященная одному из самых интересных мест Подмосковья, имению Голицыных — Вяземам. Талантливый художник, Шереметев сам иллюстрировал эту книгу. Выходу следующего тома — об имении Апраксиных Ольгове — помешал семнадцатый год.
К усадьбе Остафьево Шереметев относился по-особому. И дело даже не в том, что она была куплена его родителями и являлась отчим домом. Остафьево — это достояние отечественной культуры, «русский Парнас», который помнил Карамзина, Вяземского, Пушкина. Великие замыслы, бессмертные строки рождались в тени остафьевских лип. Шереметев считал Остафьево музеем, созданным самой историей. Вот почему в столь опасное для «бывших» время он, вместо того чтобы затаиться, стучался в кабинеты совдеповских начальников и добился-таки для Остафьева охранной грамоты.
Павел Сергеевич радовался, как ребенок, строил планы относительно будущей экспозиции. Когда двери Остафьева открылись для экскурсантов, ему казалось, что вся жизнь его теперь оправдана сбережением этой жемчужины русской культуры.
Что касается собственной безопасности, то ему было невдомек, что лишь хлопотами авторитетных в глазах комиссаров людей — И.Э.Грабаря и В.Д.Бонч-Бруевича — он принят на работу в музей, водит экскурсии, имеет кусок хлеба.
Великолепный знаток русской литературы, Шереметев знал, конечно, знаменитое выражение М.Е.Салтыкова- Щедрина: «Не надо путать родину с начальством». Комиссары — комиссарами, а Россия — Россией, и он, граф, а ныне гражданин Шереметев, хочет ей служить.
На этот счет у него были доводы даже исторического характера. С одной стороны, он аристократ. Но с другой — ему, правнуку Параши Жемчуговой, графини-крестьянки, казалось, что та толика ее крови, что текла в его жилах, есть некое оправдание в глазах новой власти.
Шереметев и вправду всегда интересовался крестьянством, народным искусством, о котором много писал, полагал обязательной государственную поддержку старинным промыслам.
Он, объехавший всю Европу, насмотревшись на ее красоты, считал, например, большой бедой равнодушие просвещенного класса к исконной России, ее преданиям, памятникам, самобытному творчеству простых людей.
Он ставил в вину дворянству это небрежение и цитировал в своих статьях В.О.Ключевского: «…на протяжении двух столетий учреждались дорогие дворянские корпуса… но не открылось ни одной чисто народной общеобразовательной или земледельческой школы».
Сам же Шереметев писал: «Если обратить внимание на обстановку квартир большинства российских обывателей, то нельзя не прийти в ужас от того, что царит в ней. Отбросы претенциозного международного хлама в стиле „модерн“ вместе с отечественными подражаниями тому же хламу — все это производит жалкое впечатление, являясь проявлением полнейшего безвкусия».
…Казалось, дела обстояли не худшим образом. У него была любимая работа, хорошая семья, родное Остафьево. Впрочем, Шереметев ни на что не сетовал и даже считал — повезло. Главное — он дома, в России.
Долго, однако, такое благоденствие продолжаться не могло. В 1927 году Шереметев, как лицо буржуазного происхождения, был объявлен «лишенцем». Составленный им в том же году путеводитель по остафьевскому музею вышел без указания его имени.
«Лишенец» — человек, терявший не только избирательные права, но и гражданские: он не мог устроиться работать, а, следовательно, не имел средств к существованию. Как жить и чем?
Продавались, выменивались на съестное «остатки прежней роскоши». Порой, в периоды затяжной голодухи, Шереметев стрелял галок в остафьевском парке.
Местные крестьяне, помнившие барское добро и помощь, старались подсобить бедствующему семейству. Иногда поутру Павел Сергеевич находил у дверей то пяток яиц, то ведро картошки. По осени они с подросшим Васильком искали в старинном парке грибы, служившие хорошим подспорьем, собирали ягоды.
…Однажды к Шереметевым явился человек в форме и, коротко бросив: «Распишитесь», передал бумажку с предписанием покинуть Остафьево.
На полуторку погрузили домашний скарб, кое-что из вещей, что каким-то чудом избежали «изъятия», — портреты предков в золоченых рамах, по мнению изымавших шереметевское добро, не имевшие никакой ценности, книги в кожаных переплетах, бесконечные папки, альбомы, пожелтевшие бумаги, перевязанные жгутом, семейный архив, единственное уцелевшее старинное кресло. «Лишенцам» отвели жилье в Надпрудной башне Новодевичьего монастыря, который в 1920-х годах превратился в огромную коммуналку. Однако ни злости на судьбу, ни уныния новые жильцы не выказывали.
О молодом Шереметеве Н.В.Оболенский писал: «Я вспоминал нашу предвоенную юность, как мы участвовали в любительских спектаклях, как катались на Воробьевых горах… как красив, элегантен был Василий, отличался прекрасными манерами… Мы оба самозабвенно танцевали вальс и танго, особенно после просмотра „Большого вальса“ с Милицей Корьюс».