Стежняк заулыбалась еще сильнее, но усекла, что я не буду рассыпаться сейчас в комплиментах, и никак не прокомментировала мои слова.
Слова дальше лились из меня, как из душа:
– Последние несколько лет я принимал решения или сгоряча, впопыхах, и потом за это платил; или же наоборот, после длительных консультаций, канителей, философствований, размышлений вслух и про себя… И сейчас, когда я не хочу с кем-либо обсуждать свою жизнь, не считая учебных планов, методичек и планов на «попить кофе/пива», все те, кого раньше мое навязчивое присутствие даже порой напрягало, вдруг вспомнили, что мне нужна поддержка. Так вот – я пытаюсь научиться самостоятельно принимать решения. Слушать свое сердце. Слушать интуицию, не помеченную внешним влиянием. Да, я вам доверяю. Я благодарен. Но я хочу попробовать сам. Стежняк, жизнь – это битва для одного, знаешь. Можно вместе тронуться с места в гонке, погонять по трассе, останавливаясь синхронно на пит-стопах. Но финиш у каждого свой. Я надеюсь, что мне далеко до финиша. Но я хочу, чтобы мне позволили управлять машиной самому. Спасибо штурманам, что показали путь. Но за рулем – я! Все. Спасибо, родная, что выслушала. Прости, если я был резковат…
Выговорившись, я опустил взгляд в чай и вцепился глазами в замерший на поверхности легкий пакетик.
Стежняк не стала растягивать паузу до драматического уровня и ответила почти сразу:
– Я рада, что ты наконец-то это понял. Это значит, что ты взрослеешь. Уже пора. Ты взрослый мальчик, так что давай вперед и в путь. И… научись водить, что ли, раз ты такой самостоятельный. А то вечно с шофером мотаться, это как-то не комильфо.
– Стежняк! – укоризненно протянул я. – Я тут ей все о трансцедентальном, о фатализме, о жизни, о мистике!..
– Все, молчу-молчу, – она снова заулыбалась, и я не мог не последовать ее примеру. – Так значит, пока не хочешь присоединиться к цивилизованному миру?
– Нет, – по возможности спокойно сказал я. – Конечно, идея хорошая, но все-таки это значит – начинать жизнь с чистого листа, пусть даже и с твоей помощью. Я опасаюсь, остерегаюсь, но буду жить здесь – на худой конец, у меня есть должность, дом и счет в банке. А если такая необходимость возникнет, я найду способ покинуть Украину. И все же, повторяю, я не верю, что до этого дойдет.
Как глубоко я заблуждался…
Миновала неделя с момента нашего со Стежняк визита в «Горячую точку», и мы заключили сделку с владельцами клуба.
Почему так стремительно? Все стороны были заинтересованы. Прежний хозяин «Горячей точки» – тучный багроволицый мужчина с золотыми зубами и запонками – так торопился, что мне показалось, что его мотивы были далеко не невинными. Видимо, кто-то ему намекнул, что он «зажился на свете». Леша и его коллеги-юристы провели быструю и тихую сделку, и Alexandra Stezhniak с Долинским стали партнерами-владельцами одного из величайших клубов столицы.
Но как бы там моя подруга не нахваливала Киев, а надоел он ей достаточно быстро. Видимо, ностальгия действительно проходит одновременно со спуском с трапа в Борисполе.
Стежняк пообещала, что скоро вышлет координаты своих связных, и мои липовые документы будут готовы, хотя я по-прежнему достаточно скептически относился к этой идее. И вот она укатила в свою солнечную страну, под мирное солнце Тосканы, а я остался в заснеженном Киеве с суровыми компаньонами, безнадежной страстью к Насте, нерешенной загадкой звонков КГБ и работой на пределе…
Сразу после зимней сессии, перед каникулами, Лосев тихо уволился из ИПАМ. Ни прощального застолья, ни грустного заглядывания мне в глаза – просто пропал человек и отключил телефон. Он даже умудрился сделать это, не получая моей подписи, уволился непосредственно через Смагина и отдел кадров.
Разумеется, уже через неделю дочь
Я ожидал увидеть ярко раскрашенную девицу с тупым взглядом, бессмысленной улыбкой, накачанными ботоксом губами, вычурной безвкусной одеждой, сильными противными духами и разговаривающую матом.
И ошибся я только относительно мата – видимо, при мне она сдерживалась.
Когда мы с Филимончуком (напоминаю, это мой зам, который съел все вишни) водили ее по Институт и показывали, что есть где, она кивала с тупым выражением лица и приговаривала нечто в духе «угу-угу». С позволения Смагина я сплавил девочке все семинары по его курсу «политическая история» и отдал кое-какие лабораторные по Настиному предмету – у той нагрузка увеличилась за счет лекций Лосева.
– Ну как вам? – спросил Филимончук, когда мы отделались от дочери бандита уважаемого человека и забрались в туалет, чтоб покурить – ни студентов, ни начальника пожарной охраны в ИПАМ еще не было.
– Я ожидал худшего, – солгал я. – А вам?
Он кивнул и грустно улыбнулся: и так, мол, сойдет…
А в первый учебный день нового семестра я обсуждал нововведения в столовой с Долинским.
– Жалко Лосева, да? – между делом поделился консильери. – Не заслужил он такого, не заслужил. Мужик-то нормальный.
– Ну а что, все ж по-хорошему вроде вышло? – возразил я.
Долинский скривился:
– Фу, как ты ненатурально играешь!
– О чем ты? – я не мог сообразить, в чем дело.
Тут мой приятель понял, что сболтнул лишнее, и попытался уйти от разговора. Но я, проведя столько времени с такими телепатами, как Вадим Васильевич и его сын, уже научился кое-чему и понял, что дело еще нечище, чем я думал.
– Так, Долинский, не надо этих маневров и выкрутасов! Раз ляпнул, так давай колись.
– Ага, а Смагин мне горло перегрызет… Блин, я думал, что ты знаешь, – сетовал он.
– Андрей, что случилось? Мы друзья или нет? Я должен знать, это на моей совести, в первую очередь.
Долинский воровато огляделся через плечо, проверив, нет ли свидетелей, и снова уставился на меня.
– Ну?!
– Твоя Настя написала заявление на него… Сексуальные домогательства. Наш правдолюб КГБ купился на эту затею. Благо, Лосев сообразил, что скандал не нужен, и это не вышло за пределы кабинета профкома – об этом знают только члены президиума. Вот беда, я ж не знал, что ты не в курсе…
– Это Смагин, сука такая, ее заставил телегу накатать? – закипел я громче, чем следовало, но, к счастью, в преподской столовой никого больше не было.
– Коля, это политика партии…
– Ты затрахал меня со своей «политикой партии»! Я вырос на этой «политике партии»! Я женился на дочери этой «партии»! Живу, как колорадский жук, в чужом климате и ненавижу все это. И не могу быть с любимой женщиной!
– Во-первых, не ругайся – пост. А во вторых, ты кушаешь на деньги этой партии и живешь в партийной квартире, – хладнокровно обрубил Долинский. – С любимой женщиной ты не можешь быть не из-за Смагина и его дочки, а из-за того, что она с тобой быть не хочет. Так что, как говорят в Одессе, закрой рот и кушай. Грибочки-то на славу удались.
При слове «Одесса» у меня, как всегда, перекосило лицо. Но не это было главной причиной моего недовольства.
– Пошел ты, – беззлобно уронил я, отложил вилку со славным маринованным грибочком и вылез из-за стола. – Потом поговорим на эту тему. Я к тестю. С визитом.
– Ты совершаешь ошибку, – не повышая голоса, констатировал Долинский. Он и не думал делать вид, что останавливает – рассчитывал, что я, как обычно, струшу и передумаю.
Я не передумал. Правда, сделав пару шагов, вернулся к столу, стоя доел последние три-четыре грибочка (правда же, хорошие!) под безразличный взгляд консильери и удалился из столовой.
– У себя? Один? – спросил я у Маши, врываясь в приемную ректора.
Секретарь перепугано кивнула, и я без дальнейших формальностей и без стука ворвался в кабинет Смагина.
За столом его не было, и я догадался, что он сидит в шкафу.
Этот шкаф в первый раз меня здорово удивил. Дело было еще когда Смагина только-только избрали на ректорство. Мы втроем с Долинским сидели в ректорском кабинете и обсуждали инициативы Вадима Васильевича, как вдруг тестю на нервной почве (валиум как раз закончился) захотелось есть.
– Андрей, мотнись за чем-нибудь вкусненьким, пожалуйста, – попросил он консильери, что меня сразу удивило: обычно он попросит Машу или, на худой конец, меня.
Я все понял через несколько секунд, когда Долинский, зловеще ухмыляясь, встал из-за стола, подошел к стенному шкафу, стоявшему боком ко входу, открыл дверь, шагнул внутрь и закрыл дверь за собой.