Секунд пять, если не больше, я тупо смотрел на шкаф, потом перевел взгляд на Смагина.
– А, ты же не знаешь, – невесело усмехнулся он. – Ну так подойди, заглянь!
– Там тайный ход в столовую? – предположил я, подходя к шкафу и открывая дверь.
Но в шкафу оказалось нечто более интересное – крутая лестница наверх, пройдя по которой, я увидел комнату пять на семь и застал в ней Долинского, копающегося в холодильнике. Помимо этого в комнатке был диван, журнальный столик, плазменный телевизор на стене и почему-то в углу лежал транспарант «10 лет ИПАМ». Как оказалось, это была ректорская комната отдыха, еще во времена Деда, и Долинский со Смагиным давным-давно о ней знали и регулярно ею пользовались.
Так вот, в шкафу я и застал тестя – он полулежал в кресле с выпуском «Форбс», на столике дымящаяся кружка чего-то желтого (бульон, что ли?), а фоном работал телевизор – документальный фильм про дикую природу.
– Чего явился? – недружелюбно приветствовал Смагин, блеснув на меня синими глазами поверх журнала. – Я тебя не звал. Совсем понимания субординации нет. Иди отсюда.
Терять нечего. Не уволит же он меня, в конце концов!
– За что вы с ней так? С Настей? Не могли другого придумать на это дело, да? Вы специально выбрали самого честного, принципиального и хорошего человека, чтоб его переломать? Чтоб доказать, кто здесь главный? Или это вы мне в пику делаете?
Ректор не стал ломать комедию. Он отложил журнал и встал.
Каким бы мой тесть ни был, но он точно не принадлежал к числу тех, кто переспрашивает, демонстративно закатывает рукава и драматично поправляет очки. В следующую секунду после того, как Смагин оперся на ноги, его громадная ладонь смачно влепилась мне в лицо, и я отлетел на метр. А едва я поднял глаза, он шагнул вперед, схватил меня за запястье, вывернул его в обратную сторону, завел руку мне же за спину, наклонил мой корпус на девяносто градусов и ударом колена разбил мне нос.
Это произошло так стремительно, я даже не вскрикнул. Выпав из заботливых рук ректора, я отступил к стене, держась за нос, затем поглядел на окровавленные ладони и снова на тестя. Бессильная злоба клокотала во мне, но я даже не знал, что сказать.
– Понял свое место, псина уличная? – прохрипел Смагин. – Я тебе устрою! Я тебе обеспечу будущее! Дрянь такая! Я тебя подобрал, воспитал, выкормил, пустил в свой дом, а ты разводишь тут…
Он снова замахнулся, но на этот раз скорее для острастки, и я пригнулся в ужасе и еще плотнее вжался в стену.
– Слушай меня, – молвил он вибрирующим голосом. – Ты можешь делать что хочешь: я спускал тебе все твои загулы, запои, всех баб из «Горячей точки» – думал, я не знаю, да? Я понимаю, что ты хочешь гулять и резвиться. Но к этой девке ты ближе, чем на вытянутую руку, приближаться не будешь. Я сказал! Спи с кем хочешь, но я не допущу, чтоб ты ушел из семьи. Если ты, Коля, сделаешь моей дочери больно, я тебя сломаю. Будешь на улице жить и бомжам свои тупые лекции читать.
Его лицо исказила гримаса отвращения.
– Пошел вон отсюда! Быстро и тихо. Если скажешь хоть слово, я тебя с лестницы спущу, своими руками – мамой клянусь. Ну! Пошел прочь!
Я не герой, не славный воин, не боец. Да и не знаю человека, который смог бы возразить ему – разве что Долинский или Вадим Васильевич. Выход был один: уходить. С позором, с разбитым носом, с руками, покрытыми собственной кровью.
Не знаю как, но я ухитрился пройти мимо секретаря, не напугав ее своим видом. Хорошо, что как раз шли занятия, никого в коридорах не было. У меня в тот день не было пар. Я умылся в туалете возле кафедры и убедился, что нос не сломан, а просто сильно ушиблен – Смагин не хотел, видимо, уродовать мужа своей дочери, и удар вышел на удивление техничным.
Нужно было выпить и расслабиться. Но ехать в клуб не хотелось: слишком фальшиво и карикатурно, хоть я, пожалуй, слишком сыт и стар, чтоб строить из себя Холдена Колфилда. И все же – ведь девочки делают свое дело, не задумываясь, кто перед ними… А я хотел почувствовать себя личностью. Меня несправедливо обидели, и нужна была настоящая поддержка. Не друзей, нет. Поддержка женщины.
Разумеется, я очень сильно напился, перед тем как звонить ей.
Я добрался до «Хромого Пола», заказал графинчик водки, уйму горячей закуски и приступил к лечению душевной травмы. Часам к шести я достиг той кондиции, когда можно не отвечать за свои поступки перед совестью, оставив это дело завтрашнему, утреннему Логинову. Вызвал такси и поехал на Русановскую набережную – в дом, где жила другая одинокая душа.
Все происходило, как в полусне. Предметы расплывались, стены ездили туда-сюда без спросу, лампочки мигали, а фотографии в рамках подмигивали.
Она была в шоке, увидев меня – ведь я ехал наобум, без предварительного звонка.
Она налила мне коньяка, и я не протестовал, хотя эстеты-алкоголики всего мира ничего хуже еще не придумали, чем глушить коньячину поверх водки.
Она утешала меня, а я плакал у нее на груди, и мой ушибленный клюв от этого болел еще сильнее, и от боли я плакал еще более отвратительно.
Она дала мне ужасную фиолетовую пижаму с зайчиками, в которой, возможно, ходил ее беглый муж, а я почему-то дико смеялся над своим новым прикидом и просил ее сфотографировать меня.
Она показала мне револьвер, который лежит у нее для самообороны, и я увлекся этим массивным куском стали больше, чем всем остальным, что она могла мне показать и предоставить в тот вечер.
Она говорила об одиночестве, гладила меня по голове и называла «странником».
Она была не в себе. Не все в порядке с головой, факт.
А все ли в порядке с головой у меня?
Следующее утро было одним из самых холодных на моей памяти. Я проснулся в кровати в квартире Юли, один, и у меня дико болел крестец – незначительная трещина от падения с танка, как объяснила мне моя массажистка (настоящая!), будет давать о себе знать всю жизнь.
Никого в квартире не было. На прикроватном столике лежала записка, начертанная красивым мелким почерком на сложенном вдвое листке плотной голубой бумаги:
«Доброе утро! Надеюсь, свежего воздуха достаточно, и голова у тебя не болит? Если болит, прими аспирин – он в тумбочке. Душ ты сможешь найти легко, для этого не нужна хорошая пространственная ориентация. В комнату с желтой дверью не заходи – там живет медведь. Пожалуйста, закрой балкон и окна и захлопни входную дверь, когда будешь уходить – не забудь! Юля».
Так вот почему так холодно – умница моя, она оставила открытыми балкон и все окна! Чтоб мне свежо было просыпаться, видите ли, чтоб голова от выпивки не болела. Голова, может, и не болела, но я же мог воспаление легких схватить, чего доброго, с такой температурой воздуха…
Трясясь от дискомфорта, я помчался в душ, и минут пятнадцать простоял под горячей водой в надежде, что боль в спине утихнет. Едва ли мне это помогло, но я убедил себя, что сработало, и позвонил Боре с просьбой забрать меня из этого дикого места – благо, что он знал, как его искать…
На работе я был около одиннадцати. Обругав лаборантку, которая попалась под ноги (в принципе, мне несвойственно так с людьми разговаривать, это холод и боль подействовали), я ввалился в кабинет, уткнулся головой в стол и не хотел думать ни о чем. Но уже через две минуты мою безмятежность нарушило появление Виноградова, который без стука вломился в кабинет, заботливо притаранив мне стакан чая.
– Коля, доброе утро… Или не такое доброе, а?
– Привет, Илюха. С чего ты взял? – попытался удивиться я.
– А с чего бы ты мне прислал СМС: «Шлюх, захвати мне в столовке чай и будку с царицей, а то я не могу ходить».
Или ты что-то со знаками препинания напутал, или неудачно попытался меня оскорбить, или у тебя белая горячка.
Да, действительно, написал, еще будучи в машине – и тут же сам про это забыл[31].
Я почему-то сразу вспомнил, как мы с ребятами в Крыму на пляже валялись, а потом начался дождь, и все засобирались уходить – кроме меня. Я к тому моменту уже заглотил литр распаленного на солнце десертного вина и лежал неподвижно, упершись лицом в полотенце, сказав Илье с Лешкой, что догоню их. Отлично помню, как какая-то девочка спросила у мамы: «Мам, а почему дядя не уходит?», на что получила ответ: «Дядя не может идти, дядя пьяный»…
– У меня автозамена такая в телефоне, – простонал я, невольно улыбнувшись воспоминанию, – это были «Илюх» и «булка с корицей». Про булку ты, естественно, не понял, но и за чай спасибо.