— Так, может, я в вагон-ресторан сбегаю еще за одной, а? Чего, хорошо сидим же!
— Давай-давай, сгоняй, — поддержал желтолицый мужичонка и, едва дождавшись, пока парень скроется за дверью тамбура, обернулся к Асе: — Нет, девушка, вот вы скажите со стороны. Так сказать, объективно. Вот я, по-вашему, тоже, выходит, злой, жестокий, да? Ну что, правду-то пацану сказал, как есть — пусть не рассчитывает, что девчонка год сидела дома взаперти, его ждала. Не бывает так в жизни!
— Все бывает, — качнула головой Ася. — А вы не злой и не жестокий. Вы… — выпитая рюмка коньяку уже сказывалась, Ася зачем-то позволила втянуть себя в пустой разговор. — Вас просто, наверно, кто-то в жизни сильно обидел. И вам теперь не хочется видеть в людях хорошее.
— Почему — обидел? — дернул тощей шеей мужичок. — Не-ет, я себя обиженным не ощущаю. Даже наоборот — спасибо, что объяснили, что к чему, не дали всю жизнь в лохах последних проходить. Но в одном вы правы: после того, что жизнь со мной сделала, я людей насквозь вижу и мне всякими сладкими разговорами голову не задуришь!
— Ну так ты расскажи, Семен Иваныч, что с тобой случилось-то, а то тень на плетень только нагоняешь, — с хрустом откусывая огурец, попросила Любовь Петровна. — Тем более вон и Вовчик возвращается. Добыл, что ли, соколик? А, ну вот и славно.
За окном давно стемнело, в фиолетовой дождливой тьме мелькали одинокие огоньки; гудя, проносились мимо встречные составы. Поезд разогнался, мерно стучал колесами, укачивая, убаюкивая. Верхний свет погас, остались гореть лишь овальные лампочки над обеими нижними полками. В купе разговор подогретых коньяком попутчиков становился все эмоциональнее. Любовь Петровна громко охала и выдавала на-гора меткие комментарии. Речь Вовчика спотыкалась о частые «а я че», «а он ниче», «а этот такой — а я-то че». Желтолицый Семен Иванович увлеченно рассказывал печальную повесть своей жизни, извиняясь перед дамами за матерные вкрапления.
— Жена у меня была — хорошая баба. Считай, пятнадцать лет вместе прожили. И друг Генка, еще с армии. На заводе вместе вкалывали при Советах еще, кореша — неразлейвода. А в девяностые, как завод наш дуба дал и жрать нечего стало, Нинка моя с Генкой-то и спуталась. Он мужик всегда был оборотистый, свое дело открыл — овощные палатки по всему району. Вот я их, родимых, прямо у него в палатке на мешках с картофаном и застукал. Нинка ко мне — Сеня, прости, бес попутал! А я леща ей отвесил хорошего, плюнул и пошел.
— И че, другу своему даже не настучали по кумполу? — скривился Вова.
— Была такая мысль, — отозвался мужичонка. — А потом подумал, знаешь, сучка не захочет, кобель не вскочит. Не Генка ж со мной в загсе расписывался, какой с него спрос.
— А бабе, значит, все шишки, — встряла Любовь Петровна. — А ты не думал — может, и правда затмение на нее нашло? Сам-то небось тоже гулял, а?
— Гулял… — буркнул Семен Иванович. — Кто не гулял-то. Дело ж не в этом! У меня фарш весь на жену был записан — квартира, дача, что еще со времен совка осталось. Времена ж какие были, помните небось? Думал — мало ли, наедут братки или там менты, один хрен, — так хоть мои жена-дети будут пристроены. А тут Нинка как поняла, что я взбеленился, сказала — ну и проваливай с голой задницей! Хватит, долго я с тобой мучилась. И выперла меня, считай, без ничего.
— Вот стерва! — ахнула Любовь Петровна.
— А вы-то че? — распереживался солдатик.
— А что? Нам не привыкать, — делано хохотнул Семен Иванович, — начал опять крутиться, в автосервис устроился, руки-то у меня — слава богу! Комнату снял, потом на квартиру накопил, однушку. Неплохо жил, в общем. По вечерам тоскливо, конечно. Сидишь один… как этот. А с другой стороны, никто мозг не проедает. И тут как раз Нинку черти принесли. Генка-то как раскрутился и денег нормально подбил, ее под зад коленом — на хрена ему старая лошадь, он и молодых телок позволить себе мог. А она пожила-пожила одна (дети выросли, разъехались) и поняла, что без мужика-то не весело, и пришла мириться. Только я — ни в какую, вот ей, — он крепко хлопнул себя ладонью по согнутой в локте левой руке. — Хватит, знаю я их породу подлую. Так вот и ходит за мной, все уговаривает — опомнись, Сеня, мы с тобой уже пожилые, у нас внуки…
— И правильно говорит! — вмешалась Любовь Петровна. — Чего ты, в самом деле. Она, может, и напорола дел, ну так лет-то сколько прошло. Все лучше вместе, чем одному куковать.
— А что одному? — взвился Семен. — Это она калоша старая, а я еще в расцвете сил. Вот, к матери ездил, женить меня хочет. Подыскала у себя в поселке какую-то разведенку, позвонила — приезжай, мол, знакомиться. Съездил вот, познакомился, — он приосанился.
— Ага, я и гляжу, обратно-то один едешь, — закисла смехом Любовь Петровна. — Видать, не очень-то на тебя разведенка позарилась.
Вовчик, не сдержавшись, тоже хохотнул, и обиженный Семен Иванович лихо опорожнил стакан и отвернулся от попутчиков.
— Вот я и говорю, семья — это главное дело, — непонятно кому покивала Любовь Петровна. — Мы-то вон с Колюней моим, слав-те господи, уж больше тридцати лет — все вместе. И дочь вырастили, и внуков дождались. Я ж как раз к детям еду, к дочке с зятем. Соскучилась по малышам-то, сил нет, их к нам не дозовешься. Дочка еще приезжает иногда, а зять этот — тьфу на него — за все годы, почитай, два раза был. Уж не знаю, что она в нем нашла — тощий какой-то, волосы свои длинные в хвост завязывает, спина крючком, да сидит целый день за компьютером. Что за мужик такой? Ни поговорить с ним по-человечески, ни выпить. В тот раз приехал, дождались с отцом счастья. Колька ему — подсоби, мол, зятек, забор поправить, а у того все из рук валится. А Ленка моя прям души в нем не чает. Я ей говорю, вышла б лучше за соседа нашего, Саньку. Он — сразу видно — парень дельный, веселый, работящий, да и жили бы поближе, уж мы бы с Колей и за внуками присмотрели. Так нет, попала ей вожжа под хвост, подалась в Москву эту, будь она неладна, учиться, и нашла вот себе кусочек счастья.
— Так, может, разведутся еще? — обнадежил попутчицу Семен Иванович.
— Ох, да я бы только рада, я бы его своими руками… — заколыхалась Любовь Петровна. — От него все равно ни соку, ни проку. Ни Ленке не муж, ни детям не отец…
За окнами давно уже плыла и дышала глубокая осенняя ночь. Все реже попадались огни, все быстрее молотили под днищем вагона колеса. Сонный проводник несколько раз уже показательно протопал мимо купе и наконец не выдержал:
— Вы бы все-таки потише, граждане! Пассажиры жалуются. А лучше и вовсе ложились бы спать. Третий час ночи, до Москвы меньше трех часов осталось.
Но разгулявшаяся компания не обратила на него никакого внимания. Вова, разомлев от выпивки и сытной домашней еды, бессвязно рассказывал что-то об армейской жизни. Семен Иванович хмыкал и вставлял едкие замечания. А Любовь Петровна вдруг обратилась к пригревшейся в уголке полки и полусонно слушавшей рассказы попутчиков Асе.
— А вы-то что же все молчите? Мы перед вами, можно сказать, души обнажаем, все подноготную выкладываем, а вы?
— В самом деле, — подхватился Семен Иванович. — Расскажите-ка нам, девушка, откуда вы, куда едете?
— И почему вы такая грустная! — добавил осмелевший Вовчик.
— Вам неинтересно будет, — попыталась уклониться Ася. — Лучше вы, Семен Иванович, еще что-нибудь расскажите. Про правду жизни, — она усмехнулась.
— А вам, я вижу, моя горькая правда не по душе? — вскинулся язвенник. — Может, тоже думаете, что вся жизнь — одни цветочки да бабочки.
— Нет, я так не думаю, — качнула головой Ася. — Жизнь бывает жестока, но и ваша горькая правда — она не правда, понимаете?
Она с минуту помолчала и вдруг решительно проговорила:
— Хорошо, я расскажу…
Попутчики притихли. Вовчик, сидевший дальше всех от Аси, на противоположной полке у окна, искоса поглядывал на попутчицу, смутно освещенную приглушенным светом из коридора. Ее коротко остриженные светлые волосы отливали в голубоватом полусвете серебром. Тихий, отрешенный голос Аси зазвучал в такт стучавшим колесам.
— Мой любимый человек умер год назад, двадцать первого сентября, днем. Так получилось, что за несколько месяцев до его гибели мы расстались, но я ни на секунду не переставала любить его. А он меня, я в этом убеждена. И именно после его страшной и такой нелепой смерти я все больше понимаю, как он любил меня, как переживал и не верил, что мы больше не будем вместе. Тем глубже и черней мое горе, тем мучительней каждый день, начинающийся с мысли, что его больше нет.