– Это ваши работы? – спросил он.
– Мои, – ответила она, стуча зубами. На ней была куртка, старенькая, с капюшоном, какого-то жуткого цвета застиранных синих семейных трусов эпохи развитого социализма, сильно поношенные джинсы, смешные туристские ботинки – «турики».
– А зовут вас как, милая барышня? – Вите показалось, что Зиновьев жутко смущается и потому выбрал для общения такой тон – старосветский какой-то, если такой на самом деле существует.
– Дарья, – ответила девушка.
– Вы замерзли? – снова спросил Зиновьев.
Она кивнула в ответ. Он видел, как она постукивает ботинком о ботинок, ежится и дует в рукава куртки, в которые буквально втянула по самые кончики пальцев свои худые, как веточки, руки.
– Я покупаю все, что вы продаете, – решительно сказал Зиновьев. – Какая цена вас устроит?
– Я не знаю, – засмущалась художница. – Я оптом не продавала еще!
Зиновьев достал из внутреннего кармана пальто бумажник, открыл его и вытащил все, что в нем было.
– Вот, этого хватит?
Даша увидела в его руках с десяток стодолларовых купюр.
– Ну, что вы! Это много! – Даша взяла три бумажки. – Вот этого хватит за работу, – сказала она и спрятала деньги в карман.
– А это – на теплые ботинки, – улыбнулся Зиновьев и сунул ей в карман остальное. – Витя, собирай все, помоги барышне, и мы едем к Саше! У моего друга тут неподалеку кафе, где вы отогреетесь и расскажете мне о себе. Годится?
Она почему-то сразу поверила ему, ну, что с ней ничего плохого не случится. И весело ответила:
– Годится!
Они просидели тогда у Саши до глубокого вечера. Он сам приносил им крошечные чашечки с дымящимся кофе, незаметно обновлял пустые. Потом перед Дарьей появились тарелки с салатами и чем-то безумно вкусным мясным и рыбным. Она освоилась и уничтожала еду быстро и чисто. Правда, как отметил про себя Зиновьев, не жадно, хотя девушка очень хотела есть. Она делала это удивительно элегантно, если о заморыше в старой болоньевой куртке вообще можно было такое сказать. Но это было так.
Даша рассказывала Зиновьеву о том, что больше всего на свете она любит рисовать. Что все это с детства. В детстве она собирала красивые фантики. Подружка – тоже. И чтобы понравившиеся картинки без обид были и у той и у другой, Дашка срисовывала их с ювелирной точностью, до последней буквочки. Тоненькие кисточки делала сама: выщипывала из хвоста чучела белки несколько волосков, аккуратно связывала их ниткой и этим приспособлением рисовала.
– А купить кисти не пробовали?
– Ну что вы! Разве такие купишь! Это ж когда было! Сегодня художнику раздолье – чего только нет, а тогда многое приходилось придумывать.
Зиновьев вспомнил, как сам изобретал способы изготовления вареных джинсовых штанов, и рассмеялся:
– Да, согласен!
Он спросил ее про родителей. Девушка нахмурилась и стала рассказывать, что жила с мамой и папой в маленьком северном городке, куда они приехали из Ленинграда еще до ее, Дашиного, рождения – зарабатывать деньги. Тогда многие за длинным рублем по северам мотались.
– У нас была очень дружная семья, – говорила она, рассматривая свои длинные пальцы, испачканные красками. – Наверное, я была бы самой счастливой девочкой на свете, потому что мама и папа безумно любили меня, но, когда я училась в десятом, случилась беда: они возвращались из отпуска и погибли в авиакатастрофе...
Дарья на минутку умолкла. Потом подняла глаза на собеседника, как бы проверяя его реакцию на сказанное. Зиновьев внимательно смотрел на нее.
– Ну вот... я окончила школу и приехала в Ленинград. Здесь у нас была комната в коммунальной квартире, где я теперь и живу. Прилепилась к группе художников. Они не приветствовали мое появление. Но и не гнали. Тем более я заняла свою нишу. То, что я делаю, не очень интересно. От настоящего искусства далеко. Поэтому той ревности, которая бывает у людей моего круга, ко мне ни у кого нет. Пишу свои картинки, продаю их. Участвую вот в таких выставках-продажах, как сегодня. Этим и живу.
Она рассказывала свою историю, привычно привирая там, где надо. Она уже несколько лет жила по этой легенде, и ее все устраивало. Ей верили.
Но сегодня она впервые почувствовала, что этот дяденька с улицы ей не верит! Они оба понимали это: он – что она врет, она – что он это хорошо чувствует. Но Остапа, как сказали классики, уже понесло, и ее несло и несло.
Она рассказывала, он слушал. А что, собственно, еще надо? Он захотел купить ее картинки. Не он первый, не он последний.
Картинки и правда симпатичные. Силой никому их не навяливает, цены не заламывает. Дяденька сам ей заплатил куда больше, чем она хотела. Ну, так это его личное дело. Сейчас вот обогреются, она поблагодарит его за все, и расстанутся.
Зиновьев достал из кармана баночку с леденцами. Он старательно отучался курить и поэтому нет-нет да и хватался за это спасительное средство. Он наблюдал за руками девушки. Пальцы, испачканные краской, обнимали чашку с горячим чаем, которую ей по ее просьбе принес Саша. Изящные такие пальчики, тонкие. Их не портили не знающие маникюра, просто по-домашнему обрезанные ноготки. Зиновьев протянул свою руку и погладил ее пальцы. Они были горячими.
Зиновьев откинулся на спинку стула и решительно сказал:
– Все это очень интересно! Но и ты, и я – мы оба знаем, что ты сейчас просто сочиняешь. А теперь попробуй рассказать мне все как есть.
Даша слегка вспыхнула, а потом рассмеялась и сказала:
– Догадливый вы человек! Первый раз со мной вот так. Но коль вы у меня необычный оптовый покупатель и вообще благодетель, вам я расскажу. Почему сочиняю? Да просто все. Самой противно вспоминать свою жизнь. А слезам не только Москва не верит. Питер не проще в этом отношении. И лимитчиков в нем не любят. Хотя, если так разобраться, за что?! Кто за брошенными вами – коренными жителями – вашими стариками в больнице, в дурдоме чистит? Мы, приезжие! Кто строит этот город? Снова не вы! Кто его от мусора убирает? Вы вот кем работаете? Вижу, что не дворником! А я за маленькую служебную комнатку город подметаю. Нет, я не жалуюсь. Я знала, на что шла. Мне надо было уехать из дома...
Сколько Даша себя помнила, перед глазами была одна и та же картинка: грязная нора в деревянном бараке, с маленькими окошками, по самые стекла занесенными снегом зимой и распахнутыми летом. Вечно косые родители. Такие же пьющие вусмерть соседи. Не только по бараку – по всей улице, а как выяснилось позже – по всему городку.
Пили по разному поводу и без повода. Особенно любили свадьбы и похороны. Свадьбы случались редко: молодые и не очень молодые сходились без лишних церемоний. Расписались – и хорошо.
А вот похороны были куда чаще. И на похороны можно было явиться без приглашения, не то что на свадьбу. А разницы, в сущности, никакой.
Первую пили за усопшего или усопшую, вторую за это же, а с третьей забывали, зачем собрались. Орали за столом как резаные, ругались и пили-пили-пили... Наконец напивались до кондиции, будили пьяного гармониста, совали ему в руки инструмент и начинали исполнять застольные песни.
Дашка нередко засыпала под вопли пьяных родителей, которые, вернувшись из гостей, продолжали банкет в их полуподвальной комнате. Напившись, родители отчаянно, но беззлобно дрались, потом мирились со слезами и признаниями в любви и без устали занимались любовью, не обращая внимания на Дашку.
Она рано поняла, что это такое – «заниматься любовью», и само это слово вызывало в ней жуткое отвращение. Было в нем что-то скотское, омерзительное. Когда в седьмом классе Дашке признался в любви мальчик из параллельного класса – подбросил ей записку в карман пальто, – она пришла на свидание за тем, чтобы отвесить ему пощечину.
Мальчик обиделся, убежал и больше никогда к ней не подходил. А она, как ни хотела извиниться, не могла себя перебороть.
Мальчишки, узнавшие про такой ход конем, к Дашке с «любовью» старались не приставать, хоть и нравилась она многим.
Когда Даша начала немного понимать, что к чему, ей стало невыносимо стыдно за своих родителей. Особенно когда в школе классная руководительница Вера Александровна пыталась делать ей какие-то поблажки: то бесплатные завтраки в буфете, то билеты на цирковое представление. Все дети сдавали деньги, а Даше, когда та приносила примятый рубль, добытый у отца, она говорила: