Но на этот раз не было неопытной мясной возни, не было неумелого тыканья друг в друга, не было вечной путаницы в колготках, бретельках лифчика и прочей ерунде. Затащив его в комнату (какая горячая и гибкая лапка!) и легко толкнув на постель, Жаклин сама стала раздеваться перед огромным зеркалом, глядя на себя, а не на него, как это сделала бы кокетливая куколка или просто веселая шлюшка — припевая и пританцовывая, поводя руками по худым мальчишеским бедрам, по впалому мягкому животику и египетским грудкам. И он смотрел на нее — без смущения и без жадности.
Это была странная ночь. Жаклин, резвая и совершенно неутомимая, вполне соответствовала молодому азарту Кирилла. Кроме того, она не ограничивалась стонами и охами в темноте, которые входят в репертуар всех начинающих вертихвосточек. Жаклин болтала без умолку, отвлекаясь только на краткий полуобморок оргазма. Забавные и неприличные словечки сыпались с ее припухших губ, она комментировала действия и позы, описывала испытываемые ею ощущения и те, которые ей еще хотелось бы испытать, а под утро, когда они отвалились друг от друга, как насытившиеся пиявки, Кириллу пришла в голову патриотическая фантазия научить ее непристойным словечкам своей далекой родины, и это вызвало новую бурю страсти — когда Жаклин, интересуясь значением только что заученных слов, решила изучать их на натуре, на себе и на партнере соответственно.
Уже на рассвете Кирилл провалился в сон, а проснулся, когда в комнату через незакрытые жалюзи светило яркое солнце, истошно орали птицы и Жаклин стояла у зеркала — голенькая, свежая, веселая, точно она крепко спала всю ночь и только что приняла душ. Только на этот раз она не припевала и не пританцовывала, а… Что она делала?
Продрав глаза, Кирилл определил. Жаклин делала себе инъекцию. В то нежное местечко под коленкой, где так трогательно просвечивали синие жилки и которое Кирилл поцеловал часа три назад.
Вспоминая про это утро, Кирилл мучился непониманием себя тогдашнего. Как он мог так спокойно отнестись к тому, что эта девушка, его возлюбленная, его любовница, сидит на игле? Почему не стал увещевать и уговаривать ее, почему не попытался как-то отбить от смертельной привычки? И внезапно понимал: по-другому невозможно было себя с ней вести. Она же нисколечко не смутилась, когда он застал ее за этим занятием, да и вид у нее был такой, словно ничего не произошло! Скорчила забавную рожицу, показала Кириллу язык и быстрым жестом потерла место укола. Отлепила желтую ватку, кинула ее на пол.
— С добрым утром! Поднимайся, идем завтракать.
За завтраком он пристально смотрел на Жаклин, пытаясь определить: не привиделось ли ему все это спросонку? Ведь если она колола наркотик, то в ней непременно должно было что-то измениться… Но нет, ничего — она была все так же резва и насмешлива, кинула в него скорлупкой от яйца, подшучивала и сама же смеялась над этими шутками.
С этого дня их стали считать влюбленной парой. Они действительно почти все время проводили вместе, причем никогда не уславливались о встрече, о том, как пройдет вечер или ночь. Но постоянно были рядом. Странно, но между ними ни слова не было сказано о любви, и это тоже казалось Кириллу приятным и естественным, а временами и удобным!
Они с Жаклин часами могли просто бродить по проспектам и улочкам старого города, переглядываясь или коротко перебрасываясь словами. Кириллу, хорошо знавшему французский, иногда казалось, что он понимает свою парижанку без слов; по легкому движению ее беззвучных губ он читал ее мысли, а может, ему так только казалось? Она хорошо умела молчать. Выразительно. Ее руки, знающие первородный язык глины, сильные, и нежные, и уже успевшие загрубеть, тоже говорили без слов.
А порой Жаклин без умолку тараторила, водя Кирилла то по каштановым аллеям, то по знаменитым булыжным мостовым, то по берегам Сены: на правом — площадь Согласия, на левом — Марсово поле… В один из таких весенних, просветленно-беспечных для Жаклин дней их с Кириллом застала настоящая парижская гроза, в которой чувствовалось что-то игрушечное, детское и вместе с тем — празднично-мятежное, все равно как если бы тяжеловесные полотна Корреджо выставили рядом с «Бульваром капуцинок в Париже» неподражаемо легкого мастера светотени Клода Моне. Они как раз шли от Пантеона к самой знаменитой в мире башне, Жаклин рассказывала о чьей-то скорой выставке, Кирилл остановился на углу, чтобы купить ей букетик фиалок — еще живые цветы как будто рванулись к нему из морщинистых рук старухи.
В это мгновение хлынул дождь, и начался он не с крупнокалиберных и разрозненных капель, как чаще бывает в России, но обрушился разом, самозабвенно, вот уж и впрямь стеной. Кирилл, несколько растерявшись, не решил сразу, как поступить, хотя укрыться от дождя можно было в любом из бесконечно открытых магазинчиков или кафе. Жаклин — вот сумасшедшая! — не захотела нигде укрываться, смеясь и поднимая руки, точно чтобы сдаться разверзшемуся вдруг небу. Небо ответило ей пока лишь отдаленным раскатом грома. Сверкнули, показалось, одновременно в разных точках неба, молнии — и ливень разом закончился, будто прозрачную плоть воды кто-то разрезал громадными ножницами на две части: одна часть обрушилась на землю, другая — осталась вверху, так до земли и не долетев.
Сразу же пьяняще запахло мокрым асфальтом, взлетели, нарочито грассируя, местные голуби, и теплый ветерок, до сих пор отсиживавшийся в здешней кофейне, вновь пробежался по улице. На Жаклин было легкое платье, прилегавшее теперь к ее красивому, но чуть-чуть несуразному, «беззащитному», как подумал почему-то Кирилл, телу.
— Знаешь, — сказал он до смешного серьезно, когда они бежали домой сушиться, — здесь даже радуга похожа на Триумфальную арку!
— Никогда не рисуй Триумфальную арку! Лучше радугу! — улыбнулась в ответ девушка.
Но было то, что омрачало их отношения — по крайней мере для него. Он, в сущности, очень мало знал Жаклин. Они почти не разговаривали — изредка только делились какими-то впечатлениями о музыке, о книгах, причем ее суждения всегда отличались сдержанностью, она вообще избегала многословия в серьезных разговорах, чаще лишь ограничиваясь остроумными ремарками. Попрекать возлюбленную ее манерой держаться и строить отношения Кирилл не решался, тем более что эти отношения затягивали его все глубже и глубже. Он уже и дня не мог прожить без Жаклин, без ее насмешек и приговорочек, без ее резвого тепла и быстрых, птичьих каких-то поцелуев.
Несколько раз он заставал ее со шприцем в руках, но обходил эту тему деликатным молчанием, и не заговорил бы об этом, если бы она не заговорила сама. Сыпля своей обычной скороговорочкой, она пояснила, что это ничего, и не надо так на нее смотреть, что это очень забавно и поддерживает тонус.
— Хочешь попробовать? — поинтересовалась она, шаловливо прижимая пальчик к губам и мотая головой так, словно заранее принимала его отказ.
— Н-не знаю, — удивился Кирилл. Ему было удивительно не само предложение, но интонация, с которым это было сделано, — словно не наркотик она ему предлагала, а конфетку.
— Давай! Знаешь, потом так весело. — И Жаклин потупилась, но не застенчиво, а игриво.
— Что — весело?
— Ну это, дурачок!
Кирилл попробовал. На дорогах любви она была его проводницей, у него не было причины не доверять ей. Действительно, было весело, но слово «весело» здесь не было уместно. Под влиянием неведомого яда, так вкрадчиво и незаметно влитого в его вены, телесная близость превращалась в нечто другое — в акт почти божественный, возводящий двух совокупляющихся зверьков на одну ступень с ангелами… Можно было отказаться от Жаклин, можно было поклясться, что никогда не будешь иметь дело с женщинами, но забыть этих мгновений, растянувшихся в часы, или часов, сократившихся до долей секунд, — нельзя.
Так оно и пошло дальше. Со временем Кирилл понял, что самое лучшее и легкое — целиком признать правильность оригинальных взглядов Жаклин, вернее, правильность отсутствия этих взглядов. Ее близорукие, очаровательные глаза воспринимали жизнь, как галерею картин, как череду фокусов в исполнении заезжего чародея, как венок сонетов, как цепочку восковых фигур или вереницу прекрасных манекенщиц на ярко освещенном подиуме… А ее, Жаклин, назначение в этой жизни было — смотреть на эту галерею причудливых образов и время от времени прикладывать некоторые, не слишком обременительные усилия, чтобы она стала «забавной».