Оказывается, под золотым блеском величия скрывался обычный смертный? Я проклинала его за тщеславную самонадеянность и оплакивала его поражение. Как он мог настолько заблуждаться, полагая, что его установления будут жить после того, как его тело станет добычей червей!
Черви хорошо попировали в ту зиму: кроме насквозь прогнившего короля, жирного старого быка, чересчур зажившегося на этом свете, им перепали свежая плоть и нежное молодое мясо, какого им давненько не приходилось отведывать. Как я горевала о лорде Серрее, ни одной живой душе не известно, хотя Кэт от меня не отходила, пичкая меня едой и заботой, сластями и утешениями, которые мой желудок отказывался принимать. Я не могла и не хотела примириться с его смертью и долгими пасмурными часами лежала, глядя прямо перед собой пустыми глазами и тоскуя — не об отце, как все думали, но о моей погибшей любви, моей последней любви (ибо я дала клятву верности его памяти), хоть она была даже не первой.
А что этот старый негодяй, этот зловонный мешок желчи, кишок и яда — мой отец, этот жестокий тиран, раздувшийся людоед и бездушный убийца, этот дикий зверь, который называл себя королем и мнил себя Богом, властным казнить и миловать любого, этот человек, король, отец; этот презренный мясник, погубивший самого лучшего, самого блестящего, самого прекрасного из всех, поэта, придворного, солдата, ученого, украшение своего времени, надежду страны, мою любовь…
Убить моего лорда, уничтожить, погубить молодую жизнь, потому что сам он был стар, его жизнь подходила к концу, и он это чувствовал?..
— Стой!
Крик раздался впереди медленно плетущейся процессии. Ричард Вернон, ехавший впереди, галопом приблизился ко мне, на лице его была гримаса отвращения. Он махнул рукой в перчатке по направлению к горизонту.
— Впереди виселица, мистрис. С полдюжины бедолаг на прошлой неделе вздернули плясать на ней нескончаемый танец, и до сих пор они висят там, прямо у нас на дороге.
— Мы можем поехать в обход, — предложил кто-то из свиты. — Через Пондерз-Энд или через Эркли, тогда нам не придется на это смотреть.
В Пондерз-Энде или в Эркли мы тоже можем натолкнуться на мертвецов.
— И на этом перекрестке, — добавил Ричард, — собрались крестьяне, чтобы приветствовать вашу светлость. Если вы поедете в обход, получится, что они ждали напрасно.
Решение было принято.
— Вперед, Ричард. Поедем мимо виселицы. И позови ко мне Парри как можно скорее, прошу тебя…
У перекрестка дорог темные сумерки лежали над землей, как свинец, мелкий моросящий дождь леденил кровь людям и всякой живой твари. От холода лицо у меня посерело, но благодаря Парри и ее волшебницам мне удалось более-менее навести марафет. И тут мы увидели ее, адское орудие — громадную трехногую виселицу, темную на фоне пасмурного неба. На ней можно было вздернуть гораздо больше несчастных, чем на обычной, однорукой, вроде тех, что стоят на рыночных площадях.
Как могли сердца людей очерстветь настолько, чтобы дойти до этого мерзостного древа — виселицы — и его горьких плодов. Почерневшие, слепые, они висели и скалились; их черные товарищи хлопали крыльями над их головами: вороны со всей округи, выклевав им глаза, теперь пировали, добирая остатки яств, приготовленных для них смертью и разложением, ветром и дождем.
У одного из шестерых шея наполовину оторвалась при падении. Он раскачивался там, с головой на сторону, глядя пустыми глазницами и ухмыляясь раскрытым ртом, как полоумный шут, рассчитывающий на бешеный хохот. Был среди них ребенок, в одной рубашонке. Была девушка, сама почти ребенок, но судя по большому животу, носившая под сердцем дитя. И все они висели, раскачиваясь в медленном, смертном ритме; уже скорее не люди, а насмешка над людьми; уже на полпути к глине, из которой они вышли.
Несмотря на холод, вонь стояла невыносимая. Инстинктивно я потянулась за ароматическим шариком и, сунув его под нос, втянула живительный запах розы и апельсинового дерева. Ни за что на свете я не могла допустить, чтобы меня увидели в полуобморочном состоянии.
В холодных мартовских сумерках под виселицей стояли, сбившись в кучу, селяне, собравшиеся поглазеть на проходящую процессию. Даже форейтор, сорвавший с головы замусоленную повязку и приветственно щелкнувший кнутом над головами мулов, получил свою долю одобрительных криков. Всех моих дам и кавалеров по очереди встречали со все возрастающим восторгом; каждый драгоценный камень, каждое перо, шляпа или берет, хоть все это промокло под моросящим дождем, вызывало восхищенные комментарии толпы.
Однако при появлении моего паланкина волнение достигло предела. Крики были оглушительны.
— Храни вас Господь, миледи!
— Спаси и сохрани принцессу Елизавету!
— Господь и Богоматерь умиляются, глядя на дочурку Гарри!
Сердце мое переполнилось горделивыми и радостными чувствами. Ни воспоминания о мрачном зрелище, которое мы только что видели, ни холод, ни бьющий в лицо снег, ни тоска, что камнем лежала у меня на душе, — ничто не могло омрачить моего счастья. Это была любовь, несомненная любовь и несравненная полнота счастья.
Я, в свою очередь, сердечно им ответила:
— Спасибо вам, добрые люди. Да будет с вами благословение Господа. Благодарю вас от всего сердца.
Внезапно пожилая женщина отделилась от группы людей и с горящими от ярости глазами кинулась к паланкину. К моему ужасу, она появилась совсем рядом и, брызгая слюной, вцепилась в мои накидки. Когти ее скрюченных от старости пальцев задевали мне по лицу. «Чтобы ты сдохла! — визгливо прокричала она. — Чтобы ты сдохла, блудница, дочь блудницы!»
Дважды поднялась и опустилась ее рука, царапая мне лицо. Я сидела прямо, не шевелясь и не дыша, объятая ужасом столь глубоким, что он был сродни смерти.
— Черная блудница! — вопил дребезжащий старческий голос. — Пучеглазая блудница она была, Нан Болейн. Через нее Старая Вера пропала! Через нее мы лишились Божьей благодати — святых сестер и братьев прогнали на все четыре стороны…
— Мама, мама, мама, мама, МАМА!
Страдальческий крик женщины помоложе прорвался сквозь завывания старой карги. Вернон и Чертси с еще двумя охранниками схватили старуху и оттащили в сторону, а в это время ее дочь, дородная крестьянка, появилась рядом с моим паланкином. По ее изнуренному от работы лицу струились слезы.
— Простите ее, миледи, — умоляла она почти на коленях. — Сумасшедшая она. Мой муж говорит: совсем из ума выжила. Все так говорят. Но ей седьмой десяток, и если рассудок у нее помутился, то как я могу ее за это винить? Простите ее, миледи, простите!
— Не бойся, — ответила я, старясь говорить как можно спокойней. — Иди с миром, мы не будем пороть бедную старуху.
— Они уже бьют ее, видите, леди?
Люди были охвачены злобой.
— Ведьма!
— Старая ведьма из Кроутерсэнда.
— Опозорила нас всех перед леди принцессой!
И в этот несчастный миг раздался звонкий, как колокольчик, голосок ребенка:
— Ведьма? Тогда ее надо повесить.
— Повесить ее! Повесить как ведьму!
В ту же минуту несколько мужчин схватили сумасшедшую и потащили ее к виселице, а другие побежали вперед с ножами наготове, чтобы обрезать одну из веревок. Главарь — кровожадный одноглазый негодяй — подогревал ярость толпы. Какой-то мужчина, очевидно муж дочери, честная отчаянная душа, защищал ее, как троянец, но все напрасно.
Они уже стояли под виселицей, и на шее старухи была уже накинута веревка. Мои спутники беспомощно стояли, словно онемев.
Наконец я обрела голос:
— Стойте! Оставьте эту женщину в покое.
На какое-то мгновение они заколебались, но не остановились.
Я заставила себя крикнуть еще раз:
— Эй, там! Я приказываю! Остановите казнь!
После этих слов наступила тишина; мои люди никогда раньше не слышали, чтобы я говорила таким тоном.
— Отпустите ее. А вы, — обратилась я к дочери и ее мужу самым повелительным тоном, на какой была способна, — отведите ее домой и не выпускайте. И пошлите за доктором, пусть он облегчит ее страдания. Я сама ему заплачу. Лорд, — я сделала Чертси знак рукой, — за этим проследит.
Чертси поклонился и поторопил супругов, чтобы они поскорее убирались прочь вместе со старухой.
Тут мне в голову пришла другая мысль: