Ричард Адамс - Девушка на качелях

Карин лукаво смотрела на меня, будто ей не терпелось услышать, что я скажу дальше. Я пристально поглядел на нее, надеясь мысленно услышать подсказку. Коронер терпеливо ждал продолжения.

– Моя жена, как и я сам, очень хорошо плавала. Утро выдалось пасмурным, но на море был полный штиль, и она предложила нам искупаться. Мне не очень хотелось плавать, потому что вода наверняка была холодной, но моя жена, опять же со свойственной ей импульсивностью, разделась донага. Как вы верно предположили, сэр, на пляже не было ни души, и, как вам известно, мы предались любовным утехам. По-моему, в подобных обстоятельствах так поступили бы многие, давая выражение своим естественным чувствам.

– Подробности можно опустить, мистер Десленд.

– Благодарю вас, сэр. – (Карин, безмолвно смеясь, коснулась безымянного пальца левой руки.) – Видите ли, иногда моей жене нравилось оставаться совершенно нагой – как говорится, в чем мать родила. А еще иногда она любила притворяться, что мы не женаты. Поэтому она сняла свои кольца, и обручальное, и венчальное, и отдала их мне.

Судя по всему, мое заявление шокировало присутствующих. Кто-то неодобрительно прищелкнул языком. Коронер, сверкнув стеклами очков, сурово оглядел зал заседаний и произнес:

– Свидетель, демонстрируя необычайное самообладание, прилагает все усилия, чтобы без утайки сообщить нам правду. Присутствующим следует помнить об этом и воздержаться от оценок и комментариев. Надеюсь, мне не придется этого повторять. Продолжайте, мистер Десленд.

Карин поднесла сложенные ладони к уху, склонила на них голову и закрыла глаза.

– Благодарю вас, сэр. Так вот, потом… боюсь, потом я уснул на песке, сэр. Как я уже объяснял, меня утомила долгая дорога. Не знаю, как долго я спал, но, когда проснулся, моей жены рядом не было. Естественно, меня это обеспокоило. Ее вещи лежали на прежнем месте, но она сама исчезла. Вдобавок я еще больше встревожился, потому что… Понимаете, моя жена никогда не жаловалась на боль. Для нее было очень важно, чтобы никто, даже я, не знал, что ей плохо. Однажды она сильно обожгла руку о кухонную плиту и, хотя ей было очень больно, ни словом об этом не обмолвилась. Она не признавалась даже в головной боли и однажды сослалась на любимое присловье Георга Пятого: «Если мне суждено страдать, то я буду страдать как зверь, в одиночестве».

– Да-да, я что-то такое припоминаю… – сказал коронер.

– Поэтому позвольте мне предположить, что в то утро она ненадолго отошла – скорее всего, по малой нужде, – но у нее открылось кровотечение, которое, по словам доктора Фрейзера, сопровождается резкой, мучительной болью и шоковым состоянием. Она не стала меня будить, потому что, как я только что объяснял, ей это было несвойственно. Я бросился к машине, но моей жены там не было. Я начал ее звать и, не получив ответа, встревожился еще больше. Я обыскал все дюны, так ее и не нашел, и моя тревога переросла в… по-моему, сэр, со мной случился истерический припадок. Я испугался, что на мою жену напали… Потом мне показалось, что из зарослей ежевики тянется рука… Я побежал туда, и, естественно, весь исцарапался… а вдобавок пропорол себе запястье краем ржавой жестянки и потерял сознание. Позднее, когда я пришел в себя, то сразу понял, что моей жены нигде нет. Я выбрался из зарослей, тут-то меня и обнаружил констебль. Как вы понимаете, сэр, узнав, что жену доставили в больницу, я немного успокоился, а когда мне сообщили, что она в тяжелом состоянии, то я, вполне естественно, ответил, что мне об этом известно. Разумеется, в подобных обстоятельствах для полицейских мой ответ прозвучал подозрительно, но я их в этом не виню. Скорее всего, моя жена пыталась сказать что-то мистеру Симсу и от боли заговорила на родном языке, то есть по-немецки, что тоже вполне естественно.

Теперь я явственно ощутил, что все присутствующие на моей стороне. Интересно, что они скажут, когда мы с Карин рука об руку выйдем из зала? Я посмотрел на нее, однако она притворилась, что читает какие-то заметки в записной книжке. Что бы это значило, любимая?

– Все ясно, мистер Десленд, – с искренним сочувствием произнес коронер. – А то, что она сказала в больнице… «У меня не было жалости»… Вы можете объяснить, что значат ее последние слова?

Карин перевернула страницу записной книжки и продолжала читать, не отрываясь.

– Сэр, это цитата из стихотворения малоизвестного немецкого поэта… не помню, какого именно. Королева произносит эти слова, говоря о своем возлюбленном, который лишился сил, исполняя ее прихоти. – Я обвел присутствующих суровым взглядом. – Надеюсь, ни у кого не возникнет неодобрительных замечаний по этому поводу. Понимаете, сэр, это… это была наша сугубо личная шутка.

Воцарилось молчание.

– Благодарю вас, мистер Десленд, – сказал коронер. – Больше от вас ничего не требуется. Полагаю, вопросов ни у кого не осталось?

Женщина на скамье закрыла записную книжку, спрятала авторучку и подняла голову. Это была вовсе не Карин, а какая-то незнакомка. Не глядя на меня, она взяла сумочку и тихонько вышла из зала.

Малыш, заблудившийся в парке или среди ярмарочных балаганов, замечает вдали маму и радостно бросается к ней. Она оборачивается, и он вдруг понимает, что это не мама, а какая-то посторонняя женщина.

Я медленно опустился на свое место и внезапно осознал, что меня бьет дрожь, а с губ срывается невольный стон. Присутствующие, перешептываясь, уставились на меня.

Брайан Лукас встал и обратился к коронеру:

– Сэр, прошу прощения, но мой клиент исчерпал свои силы. Позвольте ему ненадолго покинуть зал, чтобы справиться с волнением и дождаться конца заседания.

– Да, конечно, мистер Лукас.

Мы с маменькой вышли из зала, а коронер вызвал следующего свидетеля, Тони, чтобы тот охарактеризовал мою репутацию и положение в Ньюбери. Служитель проводил нас в комнату для посетителей, где на пластмассовом столике лежали старые журналы и стояла ваза с букетом увядших роз. Маменька ласково погладила меня по голове и завела разговор о нашей счастливой жизни в Булл-Бэнксе.

Спустя четверть часа к нам присоединились Лукас и Тони, объявив о решении коронера: смерть от естественных причин и снятие с мистера Десленда всех обвинений в ненадлежащем поведении.

– Вы и без меня прекрасно обошлись бы, Алан, – добавил мистер Лукас. – Признаюсь, вчера меня немного беспокоили кое-какие подробности, но вы предоставили коронеру весьма убедительные объяснения и держали себя молодцом. Надеюсь, при необходимости вы и в дальнейшем прибегнете к моим услугам. Впрочем, сомневаюсь, что такая необходимость возникнет.

У входа в комнату для посетителей стоял служитель – наверное, для того, чтобы не пускать туда посторонних.

– Скажите, – спросил его я, – а женщина, которая…

Он удивленно посмотрел на меня. Я вовремя заметил, что к нам устремились репортеры, и сообразил, что мой странный вопрос могут неправильно истолковать.

– Ох, простите, я вас с кем-то спутал, – нашелся я.

Маменька снова взяла меня под руку, и мы вышли на улицу.

Вечером Тони отвез меня домой. Флик с Анджелой уже приехали в Булл-Бэнкс, и Флик убрала все вещи Карин. Сад сильно пострадал от недавней ночной бури, но Джек Кейн уже распилил сорванную ветром ветку ясеня на дрова и сложил их в поленницу во дворе. После ужина я немного почитал книгу о мейсенском фарфоре, а потом ушел в свою детскую спальню.

Дверь я оставил распахнутой и попросил Флик тоже не закрывать дверь, однако же спал крепким сном до самого утра.

Сегодня второе воскресенье с моего возвращения. Весь день было ветрено; серебряный свет струился в просветы туч, озарял деревья в дальнем конце газона. Надо бы поухаживать за садом, но я не выходил из дома, сидел у окна в спальне и глядел на примятую ниву и на буковую рощу на вершине холма. Вчера вечером Флик с Анджелой уехали, а сегодня на неделю приезжает погостить маменька. Ее свадьбу с полковником Кингсфордом отложили до конца сентября, но я запамятовал точную дату.

Все утро я пытался сосредоточиться, сначала на музыке, потом на чтении, но никакого удовольствия мне получить не удалось. Я смотрел на далекие слова, как узник с вершины высоченной башни разглядывает крохотные улочки у подножья, полные машин и людей, и хорошо видел каждое, но с такой высоты не понимал ни их смысла, ни связи друг с другом. Да и какое они имели ко мне отношение? Точно так же музыка слышалась мне прерывистым воем ветра, бессмысленным набором звуков, замысловатой искусственной последовательностью каких-то путаных узоров, то повторяющихся, то распадающихся на обрывки, без определенной цели, а потому не представляющих никакого интереса. Я не мог даже представить, что слова или музыка сотворены какими-то существами, желающими выразить другим свои мысли и чувства. Со временем я осознал, что воспринимаю и то и другое точно так же, как холмы на далеком горизонте, поэтому вернулся к своему прежнему занятию.