К часу пополудни ветер стих, а деревья прекратили бесцельные метания по небу, и я покинул свой наблюдательный пост. Проголодавшись, я решил спуститься на кухню за хлебом и сыром и рассеянно снял с книжной полки антологию немецкой поэзии, которую почти не открывал со студенческих дней в Оксфорде, разве что иногда перечитывал любимые стихотворения. Мне пришло в голову, что усилия, прилагаемые к чтению на иностранном языке, помогут вернуть интерес к мыслям, выражаемым другими.
Книга случайно раскрылась на стихотворении Матфея фон Коллина, венского драматурга, умершего, как мне помнилось, в 1824 году. Стихотворение под названием «Der Zwerg» – «Карлик» – привлекло мое внимание еще и потому, что Шуберт положил его на музыку, и когда-то давно я слышал эту вокальную композицию. Я недолюбливал немецкий романтизм с его идеализацией смерти, вот как в балладе «Лесной царь», но совершенно забыл, о чем говорится в стихотворении Коллина.
Im trüben Licht verschwinden schon die Berge,
Es schwebt das Schiff auf glatten Meereswogen,
Worauf die Königin mit ihrem Zwerge.
Внезапно эта картина представилась мне с необычайной четкостью, яснее, чем березы за окном.
В туманном свете тают гор изгибы,
Плывет челнок по глади моря в волнах,
В челне том королева и с нею карлик.
Я медленно читал дальше, мысленно произнося и переводя слова:
Никогда, никогда еще не лгали вы мне, звезды, —
Воскликнула она, – и скоро я исчезну,
Сказали вы; но я умру охотно…
Da tritt der Zwerg zur Königin…
Карлик приближается к королеве и рыдает, ослепленный горем.
…Хотя себя я буду вечно ненавидеть
За то, что смерть тебе даю своей рукою,
Но должно тебе ныне в раннюю могилу сойти,
поблекнув…
Mögst du nicht Schmerz durch meinen Tod gewinnen…
Боже мой! Я оцепенел, глядя на строку, а потом прочел ее вслух:
– Mögst du nicht Schmerz durch meinen Tod gewinnen…
«Пусть боли никакой от моей смерти ты не получишь!» —
Она сказала; карлик к бледным ее щекам губами прикоснулся,
И вслед за тем покинули немедля ее все чувства.
Обливаясь слезами, я прочел вслух последнюю строфу:
Der Zwerg schaut an die Frau, von Tod befangen,
Er senkt sie tief ins Meer mit eig’nen Händen,
Ihm brennt nach ihr das Herz so voll Verlangen,
An keiner Küste wird er je mehr landen.
Карлик смотрит на женщину, ту, что в объятьях смерти,
И опускает ее глубоко в море своими же руками.
Сердце пылает в нем, полно тоскою страсти, —
И к берегу нигде он больше не пристанет.
– An keiner Küste wird er je mehr landen… – повторил я.
Внезапно за окнами снова поднялся ветер, гулко и протяжно завыл под стенами дома, а со двора донесся чей-то быстрый топот. Вздрогнув, я выглянул в окно. По бетонной площадке перед сараем перекатывалась пустая картонная коробка. Порыв ветра подхватил ее и увлек на подъездную дорожку, и до странности размеренный стук затих вдали.
Карин похоронили четыре дня назад, на деревенском церковном кладбище у подножья холмов. Тони договорился с местным священником и сам отслужил заупокойную службу. На похороны пришли только самые близкие. Маменька была сама не своя, а жалкая бесхитростность безутешных рыданий Дейрдры тронула даже мое онемевшее сердце. Сам я не испытывал никаких чувств, потому что считал всю процедуру формальностью, не имевшей никакого отношения к нам с Карин.
Карин… Она растратила все свое богатство и ушла восвояси. При чем тут воскресение и жизнь? Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж… Карин не суждено было совершить то, ради чего она пришла, и я, стоя под сенью туи, не думал, что к ней применимы утешительные слова Тони – слова архиепископа Кранмера. Всему свое время, время рождаться, и время умирать, время обнимать, и время уклоняться от объятий. Ее историю услышали, но она осталась нерассказанной. Как можно хоронить ее по христианскому обряду, если она своевольно ищет собственного спасения? Надо было похоронить ее на погребальном костре, на вершине Кумбских холмов, чтобы яркие языки пламени, рассыпая искры, взметнулись к небу, чтобы черный пепел взвился и рассеялся, как стая грачей на ветру.
Лишь на этой неделе я начал смутно осознавать, с каким теплым сочувствием относятся ко мне родные и близкие, с каким добросердечием поддерживают меня соседи да и все в городе. В магазин я стал приходить только в последние три дня, проводил несколько часов в кабинете. Работа помогала справиться с горем. Флик сказала, что все мне соболезнуют, сокрушаются о безвременной смерти Карин, подчеркивают, с каким уважением относились к нам обоим. Некоторые, например Джек Кейн, сами говорили мне об этом. Флик попросила его поухаживать за садом, и на прошлой неделе он приходил два дня подряд, подстриг газон, выполол сорняки на клумбах, привел в порядок живую изгородь и посадил астры. Я предложил ему чаю. С ним, как и с сестрой Демпстер, мне было легко – и разговаривать, и слушать.
– Знаете, мистер Алан, – сказал он, – в округе о вас обоих никто дурного слова не скажет, и сплетен или там слухов ненужных тоже не распускают. Я это к тому, чтобы вы не волновались почем зря и не думали ничего такого. У вас друзей здесь всегда было хоть отбавляй, да и теперь ничуть не меньше. Вы уж простите, что я про это заговорил, но мы же с вами давным-давно знакомы, вот я и решил вас успокоить…
В четверг, когда я впервые после смерти Карин пришел в магазин, то увидел, что Барбара Стэннард, стоя на коленях, помогает Дейрдре распаковать коробку со стеклянной посудой.
– Алан, извините, я вас не предупредила, – сказала Барбара. – Не хотелось беспокоить вас по пустякам. Просто узнала, что в магазине надо помочь, вот и пришла.
– Очень любезно с вашей стороны, – сказал я. – Но у вас же есть работа. – (Барбара служила секретарем в Чивли, на конюшне, где тренировали скаковых лошадей.)
– Меня на время отпустили. Дэвид просил передать, что они пока без меня обойдутся.
Дейрдра проследовала за мной в кабинет. Там никого не было.
– У миссис Тасуэлл сегодня выходной? – спросил я, заметив стопку нераспечатанных писем.
– Так она ушла, Мистралан. Вам что, никто не сказал?
– Наверное, Флик забыла. В каком смысле ушла?
– А вот так, Мистралан, взяла и ушла. С неделю назад, а то и поболе. А, в тот день, когда из полиции позвонили, ее уже не было. Поэтому с нами так долго не могли связаться – некому было ответить на звонок.
– То есть ее не было с прошлого понедельника?
– Ну да, Мистралан. Она перебралась куда-то в другое место, потому что я во вторник пошла к ней домой, узнать, что случилось, а мне сказали, что она в то утро собрала вещички и съехала с квартиры. И никто не знает, где ее искать.
– Значит, она ушла еще до того, как… В общем, мне все ясно, Дейрдра. Ну, ничего страшного, мы и сами справимся. Тут везде порядок…
– Мисс Стэннард за всем присматривает. Она составила ответы на некоторые письма, а про остальное сказала, что вам лучше посмотреть самому.
– Спасибо, я так и сделаю.
Вместо того чтобы вернуться в торговый зал, Дейрдра вдруг разрыдалась, и я неловко принялся ее утешать. Меня удивило ее искреннее горе. Выплакавшись, она посмотрела на меня:
– Извиняюсь, Мистралан, вы только не думайте, что я совсем уж себя не помню. Просто… я раньше не хотела говорить, но нас мама бросила, мы с папашей вот уже почти год как одни живем. А миссис Десленд так хорошо ко мне относилась… и такая красавица, прямо как ангел, я и не знала, что такие бывают… она стала бы замечательной матерью… – Всхлипнув, бедняжка снова залилась слезами.
Я оставил ее сидеть в кабинете, пока не успокоится, а сам ушел поговорить с Барбарой.
Не знаю почему, но теперь я твердо уверен, что ничего сверхъестественного со мной больше не произойдет. Эта музыка отыграла, наступила тишина. В жизни человек неизменен и никем другим быть не может, потому что личность обособлена и абсолютна, а вот во сне все иначе. Миссис Кук – Кирстен – Карин – ушла и никогда не вернется. Ощутил ли свою утрату Арманд Десланд, когда его настигла месть Жаннетты и ему пришлось бежать в Англию со своей заурядной женой? Что правда, а что ложь в истории Арманда и Жаннетты Леклерк? Никому не ведомо.
Не ведомо. Неведомо. Вот и я остался наедине с Неведомым. То, что мне известно, я не могу поведать никому: ни маменьке, ни любимой сестре, ни священнику. Неведомое обособило меня, превратило в немийского царя – бдительного раба с обнаженным мечом, охраняющего озеро. Что там говорил Тони о красоте Карин? «Такого рода красота – тяжкое бремя, которое требует особого образа жизни, с особым укладом и особыми нравственными ценностями…» Что ж, Карин избавилась от своего бремени, но оставила мне другое, которое придется нести до тех пор, пока я сам не упокоюсь рядом с ней.