Наконец я сдаюсь и неохотно кладу шляпу обратно в коробку. Мои часы показывают семь, я снимаю их и убираю в сумку. Потом мою руки. Позирую перед зеркалом – то одна, то другая рука в кармане. Затем, неторопливо, с улыбкой на лице, снимаю сережки и кладу их к часам. Аккуратно складывая многочисленные листы оберточной бумаги – каждый в свою коробку или сумку, как будто мне было дано отдельное указание на сей счет, – я нахожу ремень.
Ремень такой же, как у него, но кожа жестче. Свернутый, он умещается у меня в ладони и медленно разворачивается, когда я кладу его на кровать. Я зажимаю его между большим и указательным пальцами, беру в ладонь пряжку; отпускаю, провожу по кожаной поверхности одной стороной ладони, затем другой и снова сжимаю кулак. Я не могу отогнать от себя воспоминание об одной женщине: ее руки привязаны к душевому крану, она извивается под свистящими ударами этого ремня, снова и снова вспарывающего завесу воды. Раздается звонок. «Я внизу. Спускайся. Не забудь ключ от номера».
Я опускаю ключ в правый карман пиджака, потом в правый карман брюк, потом в левый карман пиджака, со все возрастающим волнением. Надеваю ремень, неумело застегиваю пряжку. Беру пачку «Кэмел» и спички, не могу решить, куда это положить, и в конце концов просто оставляю в руке. Лысеющий низкий человек выходит вместе со мной к лифту, но, не дождавшись, бормочет что-то себе под нос и быстро уходит прочь по коридору. Я смотрю ему вслед и понимаю, что он не ниже меня. В туфлях с трехсантиметровым каблуком я становлюсь высокой женщиной; а сейчас я мужчина ростом ниже среднего.
В лифте стоит женщина средних лет. Я вхожу и останавливаюсь у дверей. Когда мы добираемся до первого этажа, я собираюсь выйти, но внезапно останавливаюсь, вспомнив; отступаю на шаг и пропускаю ее вперед. Она проходит мимо, даже не взглянув на меня. Мое лицо заливает румянец, я сдерживаю улыбку. Какой странный ритуал! И затем, с внутренним ликованием: я прошла проверку!
Он сидит на угловом диване. Жестом указывает мне на стул. Между стулом и диваном – низкий круглый столик, на котором – медный колокольчик, его стакан с виски, пустая пепельница. Серый костюм, такой же, как на мне. Он долго разглядывает меня, внимательно изучая ботинки, жилет, узел галстука, бороду и парик. «А шляпа?» – «Видишь ли… Я так долго пыталась ее правильно надеть, но мне не удалось». Он улыбается, громко смеется, делает глоток виски, кажется, он очень доволен. «Неважно, – произносит он наконец, все еще улыбаясь. – Ты хорошо выглядишь. Ты просто отлично выглядишь. О шляпе забудь». Он наклоняется вперед и берет мои ладони в свои, как будто хочет согреть руки ребенка, который вернулся с прогулки. «Не нервничай, – говорит он. – Тебе не о чем беспокоиться».
Появляется официант и застывает в двух шагах от нас. Он заказывает мне вино, себе – еще виски, и не меняет положения: локти упираются в колени, чуть сгорбившись, не отпуская моих ладоней. Я сижу неподвижно, прямо, мои глаза прикованы к собственным рукам, одеревеневшим в его ладонях. Я поддаюсь наплыву противоречивых ощущений – мне давно следовало привыкнуть, ведь я испытываю это каждый вечер с тех пор, как мы познакомились. Мне невероятно стыдно, я заливаюсь краской, меня сотрясает дрожь. И в то же время я охвачена восторгом, пьяна, хотя вино еще не принесли, полна чувством бессмысленной радости.
Официант совершенно бесстрастен, по крайней мере на вид. Он приносит нам напитки, и я наконец заставляю себя взглянуть на него. «Это все у тебя в голове», – произносит человек напротив в таком же, как у меня, костюме. «Всем плевать. Но ты так нервничаешь – это ужасно весело». Мы садимся за столик, во время ужина он то и дело берет меня за руку. Мне трудно жевать, а глотать еще труднее; я пью вино вдвое больше обычного. Он заказывает еще стакан для себя возле барной стойки, небрежно обхватив меня за талию.
Наверху, в номере, он подталкивает меня к зеркалу и обнимает за плечи. В зеркале двое мужчин – высокий, гладко выбритый и тот, что пониже, со светлой бородкой; темные костюмы, розовая рубашка и бледно-голубая. «Сними ремень», – говорит он низким голосом, и я подчиняюсь, не в силах отвести взгляда от его отражения в зеркале. Не зная, что делать с ремнем дальше, я сворачиваю его, и он ложится в моей ладони тугим змеиным узлом, как лежал в коробке. Он забирает у меня ремень и произносит: «На кровать. Нет, на четвереньки». Потянувшись сзади, он расстегивает на мне брюки: «Покажи задницу». Внезапно меня охватывает слабость, я не могу удержаться на локтях. Я стою на коленях, опустив голову на руки, из горла вырываются звуки, которые я не в силах определить: я не чувствую страха, не чувствую желания и не осознаю разницы между этими двумя чувствами, которые складываются в… Он бьет меня, задушив мои крики подушкой, и берет меня, как мужчину. Мои стоны теперь громче, глаза широко распахнуты в темноту – на голове подушка. Внезапно его толчки глубоко внутри меня прекращаются. Он заставляет меня опуститься на кровать, не доставая из-под меня правой руки. Растянувшись на мне во всю длину своего тела, он приподнимает подушку, прислушиваясь к всхлипам. Когда я чувствую, что теперь мы дышим в едином спокойном ритме, его пальцы начинают едва заметно двигаться. Мое дыхание учащается снова. Подушка опускается мне на лицо в тот момент, когда я кончаю, и вскоре кончает он. Он берет скомканную салфетку с прикроватного столика и проводит ею у меня между ягодиц – салфетка испачкана семенем и окрашена бледно-красным. Прижавшись ко мне, он бормочет: «Так тесно, так жарко, ты не представляешь…»
Иногда я задумывалась о том, как это возможно – боль, доставляющая такое удовольствие. Однажды я ушибла босой палец ноги об ящик стола. Я с проклятиями прыгала на одной ноге, бросилась к своему приятелю в соседний кабинет, чтобы он меня пожалел, и не могла сосредоточиться на работе еще минут пятнадцать, отвлекаясь на непрекращающуюся, хоть и несильную, пульсацию в пальце. Но когда боль мне причинял он, разница между болью и удовольствием стиралась, превращая их в две стороны одной медали: различные по достоинству, но равные по силе воздействия, достаточного, чтобы возбудить меня, они давали единый результат. Поскольку боль была прелюдией и неизменно означала, что – неважно когда, может быть, несколько часов спустя – наступит оргазм, я вскоре поняла, что жду ее, как ждала бы, например, что он будет ласкать мою грудь, жду, как чувственного переживания, как непременной составляющей секса.
Кто-то колотит в дверь. На часах – 18:30, и я сама вошла только несколькими минутами раньше. Я выглядываю, не снимая цепочки. На пороге – он, с недовольным выражением лица: пакет из супермаркета на сгибе правой руки, в левой зажата сумка с логотипом «Генри Бендела» и кейс, который он держит большим и указательным пальцами; в зубах – сложенная в длину газета.
Выразительное мотание головой (газета рассекает воздух, задевая верхушки стеблей сельдерея, торчащих из пакета) означает, что освободиться с моей помощью от своего груза он не желает. Он проходит на кухню и с облегчением опускает на пол пакет с продуктами; резко разворачивается – газета падает в коридоре, а кейс – с громким стуком на пороге спальни. Он с серьезным видом подмигивает мне и торжественно, обеими руками, ставит сумку из «Бенделс» на незастеленную кровать. Я, улыбаясь, вопросительно поднимаю брови, на что он отвечает: «Только после ужина». – «Ты ведь не шел по улице с газетой в зубах?» – спрашиваю я. «Нет. Я сунул ее в рот перед тем, как начать колотить в дверь. Для большего эффекта». Он сурово оглядывает меня с ног до головы.
«А сейчас?» – спрашиваю я, доев салат. «Точно не сейчас, – отвечает он. – Мы же не на диете, нужно дождаться омлета». – «Его Величество снова не знает, что ему приготовить». Он мрачно кивает: «Ты будешь в восторге от омлета». После омлета (он делает роскошные омлеты: инкрустированный чуть хрустящими овощами, посыпанный сыром, с гарниром из жареных грибов) я откашливаюсь. «Ну?» – «Серьезно, можно подумать, ты первый раз здесь ужинаешь. Мне кажется, я всегда придумываю что-нибудь на десерт. У меня есть пахлава»[4]. – «Пахлава, – недовольно повторяю я, – мы только что ели яйца, жуткое сочетание. Я больше не могу». «Не ешь. А я облизываюсь с тех пор, как услышал ее призыв из грязной забегаловки на Бликер-стрит. Будешь смотреть, как ем я».
Наконец я, причмокивая, ловлю последние капли меда с его пальцев и провожу языком по губам. «Отвратительно, – произносит он. – Тебе, кажется, придется еще раз принять ванну. Господи боже, у тебя что-то липкое на шее, у тебя даже брови сладкие».