Дверь открывается. Он запирает ее за собой и, сложив руки на груди, прислоняется к косяку. Я чувствую, как моя улыбка замирает на лице, бледнеет и стремительно тает. Он делает три шага, отделяющие его от кровати, рывком сдергивает покрывало и простыню с моего тела, с кровати и дает мне такую пощечину, что я падаю вбок, раскинув руки. На мгновение я перестаю понимать, что происходит. «Только не плачь, – произносит он вкрадчиво. – У тебя еще будет повод. Это ведь было совсем не сложно сделать».
«Жуткая комната, – говорю я. – Невыносимо было бы сидеть здесь в одиночестве и ничего не видеть». – «Ты, похоже, мало что можешь вынести. Ты вообще что-нибудь в состоянии сделать в мое отсутствие?» – «Я не знала, что…» – «Давай уже. Надоели разговоры».
Я складываю шарф и кое-как стягиваю его на затылке. Он просовывает палец между моей бровью и шарфом, потом еще два пальца; развязывает шарф и переделывает узел. Полоска света из-под нижнего края повязки исчезла. Слышно шуршание целлофановой упаковки, треск рвущейся бумаги, щелчок его зажигалки, и сигарета оказывается у меня во рту. Он складывает мою левую ладонь так, чтобы в нее могла поместиться маленькая пепельница – я чувствую прикосновение холодного стекла. Выкурив две сигареты, я откашливаюсь, открываю рот – но тут раздается стук в дверь. Его шаги по деревянному полу, он отпирает дверь, тихие голоса. Второй голос такой же низкий, как у него, но чем-то отличается – женщина? «Вовремя…» – произносит он, дальше я не могу разобрать: «Хорошо, тогда…» и «…приступай».
Следующие десять минут на меня снова надевают одежду – женщина, теперь я в этом уверена: она постоянно касается меня грудью, большой и мягкой на ощупь. Я все время чувствую неясный запах духов: сладкий, но не приторный; не слишком чувственный, но с явственным оттенком мускуса; и еще вербены. У нее длинные ногти, она ниже меня, она недавно выпила виски, а после прополоскала рот. У нее жесткие волосы, целая копна, они тоже постоянно касаются моей кожи.
Я пытаюсь представить, что за одежду она надевает на меня. Трусы маленькие, из какого-то скользкого материала, резинка немного натирает там, где заканчивается лобок. Она застегивает у меня на голенях молнии высоких сапог. Мои ступни выгибаются – у сапог высокий каблук и толстая платформа. Юбку она натягивает мне через голову и застегивает сзади. Я сминаю ее между большим и указательным пальцами – материал холодный и скользкий, как у резинового дождевика – винил: на мне виниловая юбка, которая заканчивается на уровне кончиков моих пальцев (мои руки свисают по бокам). Бюстгальтер. «Наклонись, солнце, – произносит прокуренный голос игривым заговорщическим тоном. – Давай-ка сделаем, чтоб было красиво». Я наклоняюсь вниз, и она поправляет мне грудь – берет каждую в ладонь, сжимает, притягивает одну к другой и засовывает снизу и по бокам по куску ваты. Когда она позволяет мне выпрямиться, я ощупываю часть, которая выступает из тугого кружева: груди прижаты друг к другу, обычно у меня это бывает только, когда их касаются мужские руки. Мысль о том, что у меня теперь такой экстравагантный бюст, заставляет меня рассмеяться. «Что смешного?» – спрашивает он. «Посмотри только, – отвечаю я. – Представь себя на моем месте. В отеле, с повязкой на глазах, кто-то засовывает твою грудь в узкий лифчик, за который с 12 до 18 лет ты бы душу продала, но мама не разрешила бы. Представь себе эту картину и скажи потом, что тебе не смешно». – «Понимаю», – произносит он.
Тем временем на меня надето что-то вроде майки. Без рукавов, заканчивается в паре сантиметров от пояса, а начинается там, где моя грудь скрыта жестким кружевом. Виниловая мини-юбка, размышляю я, майка, из которой все вываливается, сапоги на платформе – да я проститутка.
Времени решить новую загадку у меня нет. С глаз снимают повязку. Передо мной в тусклом угасающем свете громоздится гигантский светловолосый парик в духе Долли Нортон, венчающий лицо с густо накрашенными глазами и глянцево мерцающим темно-коричневым ртом. Черная прозрачная майка с вырезом, обнажающим огромный бюст в кружевном лифчике; лиловая виниловая юбка до середины бедра, лакированные сапоги – это мой близнец: мы, в своих одинаковых нарядах, как соперницы в каком-то непонятном конкурсе. Я молчу.
Каждый из нас неподвижен. Только когда я сажусь на скрипучую кровать, сформулировав наконец вопрос, он произносит: «Сделай остальное».
Остальное – что занимает почти полчаса – это парик, такой же, как у нее, и щедрый слой косметики: баночки, тюбики и кисти она извлекает из позолоченного ящичка, а тот, в свою очередь, из недр огромной сумки. Несмотря на все усилия, ей не удается приклеить к моим векам накладные ресницы. Я никогда этого не делала и не могу ей ничем помочь – мои веки каждый раз начинают истерически трепетать. Тогда она покрывает мои собственные ресницы комьями туши, дает высохнуть первому слою (хлопочет между тем над моими веками с баночкой переливчатых зеленых теней) и накладывает второй, потом третий. Сильно нажимая, она обводит мои губы коротким твердым карандашом, а потом заполняет пустующее пространство своей темно-коричневой помадой и покрывает густым слоем «вазелина». Немного ударов и уколов своей огромной расческой по моему парику, и она произносит, довольная своей работой: «Пора посмотреть, что получилось, дорогая, зеркало там». Я бросаю взгляд на него. Он сидит на единственном в комнате кресле, закинув ногу на ногу, руки в карманах. Он молчит. Я медленно иду к двери в ванной, на которой висит зеркало: узкая косая трещина на нем ограничивает равносторонний треугольник в верхнем левом углу.
От того, что я увидела в зеркале, обычно отводят глаза, находясь в компании, или бросают быстрый и незаметный взгляд, если уверены, что их никто не видит: проститутка с Восьмой авеню. Не очаровательная ночная бабочка из парижского кафе, как в «Нежной Ирме», но жуткая, грубо размалеванная уличная нью-йоркская шлюха, в дешевом парике и с ухватками свободолюбивых 60‑х, готовая одновременно обслужить клиента и обчистить его бумажник; женщина, которая в сюжете об очередной облаве в шестичасовых новостях закрывает лицо пластиковой сумкой.
Я оборачиваюсь к ним… «Я не могу даже развернуться и уйти, – думаю я, – не в таком же виде…» Мы трое смотрим друг на друга в этой жалкой маленькой комнате: проститутки-двойняшки и расслабленно откинувшийся в кресле чисто выбритый человек в темно-синем костюме в тонкую полоску, накрахмаленной розовой рубашке и галстуке в маленький белый горошек. «Ты прекрасно выглядишь, дорогуша», – говорит одна проститутка другой. «Я плачу тебе не за то, чтобы ты разговаривала», – дружелюбно отзывается человек в кресле. «Тебе что, не нравится? – настаивает проститутка. – Ты разве не так хотел?» – «Ты же не из спортивного интереса это делала, – говорит он, так же любезно. – А этот наряд не стоил и трети того, что ты за него запросила». – «Сложно, между прочим, найти шмотки, которые совпадали бы точь-в‑точь, да и с размером проблема…» – «Всем хочется поболтать, кроме меня», – произносит человек. «Раздень меня. И сегодня можешь не торопиться, у нас полно времени. А ты сядь и смотри: у профессионала можно набраться опыта, тебе есть чему поучиться».
Я как будто приросла к этому куску истертого пола перед дверью в ванную. Она начала раздевать его (я никогда не заходила дальше верхней пуговицы на рубашке) привычно и умело, как мать раздевает маленького мальчика, чтобы искупать, а тот слишком устал после дня, проведенного на улице, и просто стоит и ждет, когда она наконец бросит на пол грязную одежду, опустит его в ванну, а потом – пижама и спать.
Он ложится на спину и говорит (глядя не на меня, а на женщину рядом с ним): «Быстро села в кресло, хочешь, чтобы я за тебя это сделал?» Я машинально иду на другой конец комнаты и сажусь. Машинально смотрю, как она залезает на продавленную кровать, как опускается на колени у него между ног. Я не могу сдержать дрожь, даже плотно сдвинув колени и прижимая костяшки пальцев к зубам. Юбка колом задирается наверх, обнажая черный треугольник трусов и ее зад. Несколько секунд меня занимает только безупречная белизна ее кожи, а сознание отмечает с удивительной объективностью и даже с вежливым изумлением, какие интересные формы могут принимать подобных размеров ягодицы. Пышные желтые кудри ее парика откинуты назад и возвышаются между ее лопаток, нависая облаком там, где сходятся его ноги. Сначала слышны только сосущие звуки, потом он делает резкий вдох и издает стон. Мне хорошо знаком этот звук. Я воображала, что он принадлежит только мне, что это как выигрышный лотерейный билет, как поощрение, комплимент моему таланту и умению… Мои прижатые к щекам кулаки покрылись серыми разводами потекшей туши. Ее рука у него между ног, голова опускается и поднимается долгими неторопливыми толчками. «Да, вот…» – шепчет он и потом: «Господи…»