Юлия Комольцева - Дежа вю

– Вы послушайте, что она пишет! – возмущенно забулькала пышнотелая литераторша. – «Он еще не настал, мой самый счастливый день, но обязательно настанет, как только прозвенит последний звонок и я освобожусь от дурацкой школьной формы раз и навсегда, и сниму галстук, в который уже никто не верит, а носят просто так, по привычке или ради хохмы, и смогу сама решать, что и когда читать, что носить, куда идти и можно ли в шестнадцать лет целоваться с мальчиками! В тот же день, в самый счастливый день моей жизни я устроюсь на работу, а не пойду в институт, как это положено! Я сильная, хоть и худая, я могу работать, где угодно – на стройке, на заводе, могу дороги асфальтировать или мусор таскать, так что я обязательно заработаю денег – и не на платья, как вы думаете, и не на помаду. Я куплю билет на самолет и улечу отсюда навсегда! И там, куда я приеду…»

С каждым словом нарастал гул, дочитать до конца разгневанная общественность не дала. Тина видела, как всхлипывает мать, как размахивают руками учителя, как в окно лезет настырное летнее солнце… По большому счету ей было плевать, чем все это закончится, она только злилась на себя за несдержанность и бестолковую, никому не нужную откровенность.

– Ты что, дура? – орали на нее одноклассницы после педсовета. – Чего ты добилась?

– А я ничего и не добивалась, просто написала то, что думаю.

– И кому это интересно? Нашей Гафрии, что ли? Или Петровне? Ты же просто взяла и сама себе жизнь испортила, да еще перед выпускным классом!

Гафрия – литераторша, Петровна – директриса, выпускной – через год, а Тина – действительно дура. Вот что она точно тогда поняла.

– Хорошо, что из школы не выгнали, – вздыхала за ужином мать, – что с отцом-то делать, ведь узнает!

А вот этого Тина никак не могла понять. Почему она должна думать о том, как к ее сочинению отнесется злобный эгоист, провонявший перегаром?!

Тот, кто унижал ее мать, обижал ее маленькую сестру, пропивал все и никогда не задумывался, что они будут завтра есть.

Взрослые говорили: жизнь – сложная штука. Тина убедилась, что это люди делают ее такой, и ненависть ширилась, расползалась, заглатывала в черное, бездонное горло всех на свете, без исключения.

Пока не появился Морозов.

Из кафе она бездумно пошла по городу, и летящий в лицо снег смешивался со слезами. Она не замечала, что плачет.

Снова и снова Тина видела перед собой его лицо, прошлое и настоящее, лицо мальчика, который научил ее любить, а потом заставил вернуться к ненависти, и лицо незнакомого ей мужчины, которого все эти годы она хотела забыть и простить. Простить… Ей было неважно, нужно ли ему – далекому и чужому – ее прощение. Она сама нуждалась в нем, теперь это стало ясно. А еще стало ясно, что пока с ней ее боль, он тоже где-то поблизости. И так будет, если она не разберется в себе окончательно, не перестанет прятать голову в песок и убеждать себя, что прошлое не имеет значения.

Имеет.

Все оттуда, из прошлого. Ее сила, ее слабость, вся ее жизнь. Признать это было непросто, но когда-то ведь нужно посмотреть правде в глаза. Не сделай он того, что сделал, Тина была бы другой и мир вокруг нее – иным. Неизвестно, лучше или хуже, просто не таким, как сейчас.

Сослагательное наклонение так бессмысленно! И все-таки она внезапно представила, что случилось бы с ней, если бы не…

Наверное, в каком-то измерении так и было: он не предал ее, и они жили долго и счастливо, собираясь умереть в один день.

А в другом измерении она вообще не встретила его.

А в третьем разминулись ее родители, и Тина даже не появилась на свет, во всяком случае, такой, какой ее впервые увидела мать.

Было еще четвертое, пятое, и так до бесконечности.

Какие резкие повороты происходили в ее судьбе!.. Когда будет очередной, она не могла знать, но почему-то почувствовала нетерпение, словно опаздывала куда-то.

Тина решительно огляделась в поисках такси. Ничего не случается просто так, верно? Прощение – вот зачем она приехала, вот почему у нее украли сумку, задержали в пробке, увели из-под носа заказчика. Обстоятельства? Нет, это были уроки. И теперь она должна сделать домашнее задание, она всегда делает то, что должна, иначе легко заблудиться, прикрывшись свободой, как щитом, и не разглядеть за ним дороги.

Она должна научиться прощать.

Сорок километров до Бердска такси одолело небыстро, снег пошел гуще, плотно облапив стекла, дорога была почти не видна, зато отчетливо слышались завывания ветра, будто прирученный волчонок сорвался с цепи и, взрослея на глазах, помчался в лес, попутно оскаливаясь на каждого встречного. На поворотах машину сильно заносило, так что Тина в конце концов пристегнулась, чего никогда в жизни не делала.

– Спасибо, – запинаясь, сказала она, когда таксист остановился на Вокзальной. – Спасибо, что живой довезли.

Тот проницательно заметил, что она не местная, коли испугалась дороги в метель. Угадал. Конечно, не местная.

Тринадцать лет отняли право называться сибирячкой и не бояться тугого ветра.

Вообще-то Тина не собиралась выходить у вокзала, но теперь была уверена, что обратный путь на такси не выдержит, и решила сразу посмотреть расписание электричек и купить билет. С вокзала она пошла пешком. Сердитый февраль взъерошивал сугробы, и белые вихры трепались на ветру, лезли в лицо, обжигая колючими ледяными брызгами. Щурясь, Тина брела им навстречу, узнавая дома, переулки, лавочки в сквере под тяжелым покрывалом зимы. Она узнавала, а город ее узнавать не хотел, выпихивал обратно, захлопывал глаза могучей пятерней сибирского ветра. Но ей как будто было все равно, и, не прибавляя шага, Тина входила все дальше, медленно, точно в свое детство – застуженное и неприкаянное, как эта метелица.

Только дойдя до ворот кладбища, она поняла, как сильно замерзла. Спрятав онемевшие щеки в воротник, принялась исподлобья разглядывать памятники.

Пожалуй, стоило позвонить матери и уточнить, где нужно искать.

Сама Тина на похоронах не была, и потом тоже не приходила. Сейчас это выглядело глупой, жестокой выходкой озлобленного подростка, а тогда было единственно правильным выбором. К тому же выбором приятным. Семнадцатилетняя, она не могла понять, что отцу уже все равно. Ей просто нравилось думать, что теперь она полностью свободна и может не делать того, чего делать не хочет. Она не хотела изображать скорбь у его могилы и не изображала. Она не хотела сидеть за поминальным столом и не сидела. Она не хотела провожать его в последний путь и не провожала, издалека радуясь, что с ним покончено.

Как и должно было быть. Рано или поздно он должен был оставить их в покое, и Тина радовалась, что это наконец-то произошло.

Тогда они впервые крупно поссорились с матерью. Тина и не знала, что мама умеет так громко кричать, так яростно сверкать глазами.

– Он твой отец! Что бы он ни сделал, он всегда будет твоим отцом! И он не виноват, что не умел показать свою любовь к нам.

– Какую любовь, мама?! Ты с ума сошла!

– Нет, я знаю, что он любил нас!

– Ты придумала это в свое оправдание! Иначе ты должна была бы уйти от него, а сделать этого ты не могла! Как же – разве можно развестись с пьяницей и ублюдком! Остаться одной с двумя детьми! Позор! Горе!

– Да! Позор! Да! Горе! Думаешь, нормально оставить вас сиротами при живом отце?!

– Такой отец мне не нужен, мама!

Такой отец. Нет, он не имел права даже называться так. Запои, побои, голод, почти нищета – его рук дело, и забыть об этом невозможно, и скрыть облегчение, когда его не стало, – значит, предать саму себя.

– Я его ненавижу! Я рада, что он умер, и благодари бога, мама, что я не собираюсь плясать на его могиле!

– Что ты говоришь! Что ты говоришь, Валентина!

Как-то она сдержалась и не рассказала матери о самом главном. В пьяном угаре он не раз приставал к ней и хватал злыми, цепкими пальцами за грудь, задирал подол и шипел презрительно, издеваясь над ее беспомощностью и твердо веруя в свою безнаказанность: «Ах ты, маленькая шлюшка, все вы бабы – шлюхи, все до единой!»

Возможно, насиловать собственную дочь он и не собирался. А вот самоутвердиться за ее счет был не прочь. Каждый раз, убегая от него в слезах, Тина знала, что вскоре все повторится, и некуда было деться от этого. Бежать из дома – чтобы хотя бы утопиться в Берди, она не могла. Ей слишком хотелось жить, и жить так, как она придумала.