Юлия Комольцева - Дежа вю

– Я убью тебя, – сказала она однажды ему в лицо.

Он только расхохотался в ответ. Его дочь была слишком разумной, и он это знал, и не боялся, и всегда отступал, звериным нюхом почуяв предельную точку.

Она ждала. Действительно, уничтожив его, она не получила бы свободы, той, о которой мечтала, а только минутное облегчение. Тина отлично сознавала это и терпела, сопротивляясь осторожно, потому что боялась самой себя.

Много лет спустя мама рассказала ей то, что могло бы многое объяснить, если бы Тина хотела понять, если бы готова была эти объяснения внести в оправдательный приговор. История оказалась банальной до оскомины. Мать вышла замуж уже беременной, и отец всю жизнь сомневался, от него ли. Вот так просто. Вот так, в одно предложение уложилась судьба.

Но материнские откровения не произвели на Тину большого впечатления и вину отца нисколько не уменьшили. Как волокла она ненависть на своем горбу, так и продолжала волочь. Сама не понимая, что это значит.

Теперь она пришла на кладбище, чтобы избавиться от ноши или чтобы осознать до конца ее тяжесть. Прощать – непросто. Как и Морозова, она не вспоминала отца все эти годы, но забыть – это не значит простить.

Свернув с тропинки, Тина, поеживаясь, бродила вдоль оградок, читая надписи на надгробиях. Зима мешала ей, приходилось стряхивать снег озябшими в тонких перчатках руками, мечтать о горячем чае и сомневаться в собственной полноценности. Разве обязательно было переться сюда, разве непременно нужно припасть к могиле, увидеть наполовину стертое неживое лицо в мраморной рамке?

Когда она совсем отчаялась, это лицо бросилось в глаза знакомым жестким подбородком и надменным взглядом из-под насупленных бровей.

Мельников Виктор Петрович – значилось ниже. Чужое имя родного человека.

– Я возьму твою фамилию, – сказала она матери, собираясь получать паспорт, – не хочу иметь с этим ублюдком ничего общего.

– Доченька! – шепотом возмутилась мать. Она всегда возмущалась шепотом.

После истории с сомнениями в отцовстве, Тина и отчество тоже сменила. Хотя мать снова закатывала глаза, тихо постанывала и уверяла, что никакого другого отца, кроме этого, у Тины не было!

– А мне плевать, он не верил, что я его дочь, так я и не буду его дочерью! – сказала она тогда.

– Здравствуй, папа, – сказала она сейчас, войдя за низенькую ограду.

Почему-то здесь было два холмика сразу, на втором стоял крест чуть пониже, полностью запорошенный снегом. Странно. Тина не помнила ни одного родственника, рядом с которым могли бы похоронить отца. Все бабушки-дедушки умерли еще в войну, и папа с мамой оба росли сиротами. По крайней мере, так они говорили.

Она пожала плечами, вопросительно глядя отцу в глаза – выцветшие и неживые.

– Ну и кто тут с тобой, а?

Конечно, он не ответил.

Любопытство потащило ее вперед, и, оказавшись возле неопознанного креста, Тина несколько минут соскабливала с дощечки снег. Сначала появились цифры. Дата рождения тире дата смерти. Она никак не могла сосредоточиться – откинув голову, тупо разглядывала цифры, будто это были иероглифы.

Четырнадцатое июля семьдесят второго года. Что-то в этом было очень знакомое. Чересчур знакомое, пожалуй. Она потерла глаза. Ну, конечно, вот идиотизм! Она же родилась в этот день. И тогда же, тридцать два года назад, родился кто-то еще, кто-то, чью могилу она сейчас разглядывает. Кто-то, давно живущий в другом измерении. Давно? Она перевела взгляд на следующую дату. Давно. С пятого мая девяносто первого.

Крест качнулся и раздвоился в глазах.

Внутри головы стало невыносимо больно, и Тина медленно поднялась с корточек, держась за виски.

Пятое мая. Девяносто первый год. Тот самый, когда…

Это неважно, это тут ни при чем!

Она с трудом пошевелила пальцами, совсем окоченевшими, и стала быстро отколупывать заиндевелые куски, скрывающие остаток надписи. Зачем и почему это нужно, она не знала. Прошел не один век, прежде чем Тина увидела имя человека, покоившегося рядом с ее отцом.

Человека звали Мельникова Валентина Викторовна.

Это была она сама.

И когда Тина поняла это, небо внезапно улеглось ей на плечи самой тяжелой тучей, и что-то невыносимо сдавило макушку.

Она села в снег.

Безумными глазами снова ткнулась в надпись. Ни буквы, ни цифры никуда не исчезли, все осталось на своих местах, и значит, она на самом деле сошла с ума. Оказывается, не было этих тринадцати лет. Оказывается, она не меняла отчества и не брала фамилию матери, а умерла пятого мая девяносто первого года. И лежит в могиле с крестом, на котором написано «Мельникова Валентина Викторовна».

Вжав голову в плечи, она бессмысленно шарила взглядом вокруг. А она тогда кто, привидение? Привидение, которое видит белесые облака, мерзнет от февральской стужи, прячет лицо от метели, чувствует горячие слезы на холодных щеках.

Вздор! Может быть, у них была неизвестная ей родственница – ее тезка? Или кто-то что-то перепутал.

Тина поднялась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь. Пятого мая девяносто первого года ее не было в Бердске. Она хотела забыть, хотела, и все-таки отлично помнила, помнила всегда, помнила вопреки и потому что… Билет до Москвы был на третье мая. Того самого, непростого, оглушительного девяносто первого года, которому еще предстояло потрясти страну да и весь мир августовской «непогодой». А в мае Тина впервые в жизни села на самолет, и столицу тоже увидела впервые.

Скажи ей кто-то, что пройдет тринадцать лет, прежде чем она вернется, и то лишь благодаря нелепой случайности, она смеялась бы долго и искренне.

Разве покойники могут смеяться?!

Кто лежит в могиле с ее именем?!

Походка у нее сейчас была неровной, и королевская осанка не украшала плеч, сгорбленных трусливо и растерянно. Она знала, кто может ответить ей на вопрос, и боялась спрашивать.

И все же… Пройти совсем чуть-чуть, оставить позади кладбищенское безмолвие, одолеть несколько кварталов. Вот она, бывшая когда-то Шадрихой, улица со сказочным именем – Лунная. Здесь в невысоком, старом доме тринадцать лет назад купил квартиру для них ее будущий муж. Который так и не стал мужем настоящим.

Он был единственным сыном в семье, и это все усложняло. Мать Олега, как и мать Тины, была женщиной смирной, и мужу не перечила ни при каких обстоятельствах. Мужа надо холить, лелеять, а главное – уважать. Лет до шестнадцати Олег беспрекословно отца почитал, во-первых, поддавшись материнскому внушению, во-вторых, собственными глазами не раз убедившись, что папа – человек достойный. Нет, не то чтобы он был кумиром Олега, но все его поступки оценивались сыном на «пять». Олег думал, что знает, каким должен быть настоящий мужчина, и гордился тем, что его отец – такой. Немногословный, но остроумный, с усталым выражением лица, крепкими нервами и стальными мышцами. Умеющий постоять за себя в схватке с уличными хулиганами. Щедро сыплющий мелочь нищим на паперти. Таскающий для жены корзины цветов. Никогда не унизившийся до крика.

Андрей Морозов мало времени проводил с сыном, зато тратил на него кучу денег и предоставлял максимум свободы, и это, конечно, тоже много значило.

– Ты должен все попробовать, – добродушно разрешалось Олегу, – и тогда убедишься, что я предлагаю тебе лучшее.

В каждом разговоре о будущем отец оставлял загадочное многоточие.

Олег не слишком задумывался над этим, проводя время как обычный подросток из обеспеченной семьи. Шлялся по кабакам, гонял на мотоцикле, водил девчонок на закрытые кинопоказы, щедро поил друзей. В карманах его фирменных джинсов не переводились купюры, но и этот факт осмысливать Олег не торопился. Батя дает «лавэ», так чего париться? Все его приятели рассуждали таким же образом, однако Олегу не приходило в голову, что, возможно, подобное единомыслие объясняется тем, что приятелей ему подбирал все тот же батя.

– У Константина Еремеича сынок на днях приезжает, – как бы между прочим бросал отец, – ты бы встретил парня, город показал, он лет пять тут не был, небось, забыл, как Новосиб выглядит.

– Маша Патанина тебе привет передавала. Как это не знаешь? Ты не знаешь Машу?! Ну, друг мой, ты много потерял!

И Константин Еремеич, и Патанины были папиными друзьями или коллегами, Олег точно не знал, но встречался с их отпрысками, тусовался, и другой компании было ему не нужно.

Его беззаботность длилась бы еще долго, отец вполне мог позволить себе это. Но, вернувшись на рассвете с выпускного бала, пьяненький и счастливый, Олег разбудил родителей и заявил: