— Ага, — подтвердила я с вызовом, сворачивая на юг. — Описание работы.

Он отвернулся и уставился в окно. Я видела его отражение в ветровом стекле, и чтоб мне провалиться на этом самом месте, если он не улыбался уголками губ. Может, он так привык, что люди падают ниц перед его великой персоной, что стал ценить тех, кто не виляет перед ним хвостом?

— Я не знаю, — сказал он в конце концов. — Я не писал книг с тех пор... — он замолчал и глубоко вздохнул, — очень давно, так что я не представляю, чего именно я хочу от личного помощника.

— Ну, множество женщин в этом с вами согласится, — брякнула я не подумав и в ужасе взглянула на него.

Но к великому моему облегчению, он засмеялся, и я засмеялась вместе с ним.

— Я не такое чудовище, как тебе, вероятно, рассказывали, — проговорил он и пояснил, что большинство дам, устраивавшихся к нему, думали не о машинописи, а о свадьбе.

Я могла бы легкомысленно махнуть рукой и сказать, что он, богатый вдовец, обречен на преследования охотниц на мужчин. Но я хорошо помнила отца в подобном положении. Не богат, зато свободен. Может, кое-кто из тех, кого Ньюкомб уволил, этого и заслуживал. Может быть...

Он молча хрустел своими сырными штучками.

— Так вы хотите предоставить мне описание работы? — спросила я и снова его рассмешила. — И кстати, где я буду жить?

Оказалось, что он — осмелюсь заявить, «как настоящий мужчина» — и не подумал о том, где будет жить его личный помощник.

— Полагаю, ты будешь жить со мной, — проговорил он в конце концов.

Я бросила на него взгляд, который выражал все, что я думала об этой идее.

Он попробовал отомстить мне: оглядел меня с ног до головы и, вероятно, нашел меня недостаточно привлекательной.

— Тебе не о чем беспокоиться, — заявил он.

Уверена, он хотел меня осадить, но я только расхохоталась. Может, он богат и знаменит, но из нас двоих в форме — я!

Он отвернулся и покачал головой, словно хотел сказать, что никогда не встречал таких, как я, потом скомкал пакетик из-под сырной отравы и заметил, что дом достаточно большой, чтобы мы не сталкивались на каждом углу.

— Я не делаю домашнюю работу, — заявила я. — Я не готовлю и не убираюсь. Я не стираю и не глажу. — Я хотела добавить, что не глажу рубашки, даже если по ним проехался трактор, но решила не перегибать палку.

Он пожал плечами:

— Если там есть неподалеку пиццерия или закусочная, я этим обойдусь. В любом случае ты выглядишь малоежкой.

— Гм, — ответила я, давая понять, что мои пристрастия в еде не его дело.

Мой опыт показывает, что, если ты заговариваешь с мужчиной о еде, он начинает думать, что ты подбиваешь к нему клинья. Мужчины как-то быстро переходят от еды к телу, а от тела к «ты меня хочешь, я же вижу».

— Так что именно мне предстоит расследовать? — поинтересовалась я.

— Понятия не имею, — честно ответил Ньюкомб. — Я никогда этим не занимался. Последние два года я читал истории про привидений и пытался скомпилировать некоторые из них. А ты понимаешь, как трудно добраться до первоисточника, тем более когда тебе никто не помогает.

Я прикусила язык, чтобы не подпустить какую-нибудь шпильку по поводу его нытья.

— Значит, вы хотите побольше разузнать об этой казни камнями? Есть идеи, где это могло произойти?

Он выразительно посмотрел на меня.

— Правильно. Ваш первоисточник — это я. Но я правда не знаю, где это случилось — и случилось ли вообще.

— Судя по реакции библиотекарши, случилось.

— Может, она устала от подобных расспросов. Вдруг это как с Амитивиллем[5] — местных достали любопытные туристы, снующие вокруг того дома. Или, скажем, она испугалась, что в ее прелестный, затерянный в горах городок хлынут люди со свастиками на лбу и станут разыскивать дьявола...

— Гм, — ответил он так же, как я ему.

Он откинулся на сиденье, и его длинные ноги словно утонули где-то в области мотора.

— Когда останется четверть бака, съезжай на обочину — я сяду за руль, — сказал он и закрыл глаза.

Я долго ехала в тишине, и мне это нравилось. Я подумала о Керке, о том, что он со мной сотворил, и меня посетила мысль, что, возможно, однажды я нарушу обет молчания и спрошу у Ньюкомба, можно ли как-то вернуть деньги, которые украл у меня Керк. Но по большей части я размышляла о том, как расследовать историю, о которой никто не хочет говорить.

Передо мной стелилась широкой лентой серая полоса автострады, и я старательно перебирала в памяти все, что мама рассказывала мне о «казни». Большая часть ранних воспоминаний представляла собой смутное, расплывчатое пятно, но, сосредоточившись, я ясно вспоминала два эпизода, которые изменили всю мою жизнь: как мама, читавшая мне перед сном Библию, сказала, что люди, полюбившие дьявола, должны умереть, и как отец увез меня из дома потому, что она мне это сказала.

Я всю жизнь спрашивала себя: а если бы я держала язык за зубами и отец не узнал бы, что мама сказала мне такое? Но теперь, будучи взрослой, я прекрасно понимала, что ни мой длинный язык, ни мамин рассказ не могли разлучить родителей. Они, должно быть, крепко не любили друг друга.

Я бросила взгляд на спидометр и, поняв, что еду слишком быстро, сбавила скорость.

Пока Ньюкомб дремал, я старалась припомнить ту ужасную ночь, когда папа забрал меня из дома и увез. При его жизни я не позволяла себе думать об этом: боялась, что стану очень злиться на него, а я знала, что злость не принесет нам ничего хорошего, — кроме друг друга, у нас никого не было.

В тот вечер, когда я проболталась папе, что мама рассказала мне про дьявола, он выключил свет у меня в комнате и плотно закрыл дверь, не оставив щелочки, как обычно. Но даже если бы меня заперли в банковском сейфе, я все равно слышала бы их с мамой спор от начала до конца. Хоть они и говорили приглушенными голосами, я слышала их так ясно, словно сидела под кухонным столом.

Папа говорил, что нельзя было рассказывать мне о дьяволе. И вдруг я вспомнила, что в действительности ответила мама. Она не сказала, как я раньше говорила Ньюкомбу, что мы все когда-нибудь умрем. Мама воскликнула: «А как ты собираешься ей потом объяснять, почему я умерла?!»

Я взглянула на Ньюкомба, собираясь сказать ему об этом, но он спал. Его рот слегка приоткрылся, губы смягчились. Сейчас, когда напряжение ушло из его лица, он казался намного моложе. Уж точно не за пятьдесят, как я решила сначала. На самом деле он весьма привлекателен...

Я перевела взгляд на дорогу и вспомнила, что мамины слова напугали меня до такой степени, что я заткнула уши руками и принялась громко мычать. В конце концов я выбилась из сил и заснула, но посреди ночи меня разбудил отец.

— Джеки, мы отправляемся в путешествие, — объявил он и вытащил меня из постели. Я дрожала, и он закутал меня в одеяло. Через несколько минут мы уже сидели в машине, на полу громоздились сумки и чемоданы, отец велел мне вытянуться на заднем сиденье и спать. Я спросила: а как же мама? Он ответил, что она приедет к нам позже.

Но матери своей я больше не видела. Через некоторое время папа сказал, что она умерла.

Спустя годы я поняла, что отец похитил меня. Временами я воображала, что мама жива, что она где-то чахнет с тоски по мне. Как-то раз я рассказала об этом отцу. Он ответил, что увез меня потому, что мама была очень больна и не хотела умирать на глазах у маленькой дочки; потому что хотел, чтобы я запомнила маму здоровой и улыбчивой женщиной, которая очень меня любила. Но в другой раз он заявил, что мама погибла в автокатастрофе, и я повторяла эту версию, когда меня спрашивали о ней.

У меня остались очень смутные, спутанные воспоминания о матери. Иногда я вспоминала ее высокой, темноволосой женщиной, которая улыбалась и пола и с которой мне было легко и хорошо. А иногда я вспоминала ее низкорослой блондинкой, вечно пребывавшей в дурном настроении.

Я упоминала об этой двойственности в разговоре с отцом, на что он ответил, что я путаю маму с его сестрой. Я едва не пустилась в пляс от радости: у меня есть тетя?!

Отец поспешно добавил, что моя тетя погибла в автокатастрофе, когда я была совсем маленькой. Даже тогда я едва удержалась от саркастического замечания, что в нашей семье слишком уж много народу гибнет в авариях, но все же промолчала.