— Не заставляй меня говорить это дважды.
Я захожу в палату, закрывая за собой дверь. И наблюдаю сквозь матовое стекло больничной ширмы, как уходит Наоми, ее ухмылка очевидна даже через непрозрачный предмет.
Комната полутемная и тихая, за исключением пиканья мониторов, которые отрывисто выдают ее жизненно важные показатели. Каждый букет, который я дарил ей в течение этого года, все еще находится в палате — поникший, потемневший и ни на йоту не привлекательный. Но она хранит их все. В каждой вазе полно воды и они все расставлены в хронологическом порядке.
И тогда вина наносит мне удар, словно железный молот, в грудную клетку. Я не навещал ее две недели. Она осмотрительно оставила двухнедельный пробел в линии цветов, две пустые вазы ждали, когда я принесу им цветы, чтобы они могли послужить своей цели.
Я позволил чувству вины за то, что не смог спасти Айсис, доминировать над долгом по отношению к Софии. А это непростительно.
Как я могу быть настолько взволнован из-за девушки, вспомнившей поцелуй, когда девочка, которой я нужен, страдает?
Я осторожно присаживаюсь на край кровати. Белые простыни сминаются, как снег под моим весом и нежно очерчивают контур ее тела. Она гораздо худее, чем я помню. Каждая ее косточка торчит, как у птицы, она такая хрупкая и тощая. Скулы острые и четко выделяются. Больше нет и следа розового оттенка, который я привык видеть во время нашего взросления. Все это ушло после той ночи много лет назад.
— Я действительно плохой принц, — бормочу я, убирая волосы с ее лба. Она переворачивается и приглушенно бормочет:
— Талли…
Я сжимаю в кулак простыни, и литой гвоздь беспокойного раскаяния прокалывает мои внутренности, начиная от моего сердца, затем продвигается к легким, животу, задевая все на своем пути.
Талли.
Наша Талли.
«Ты причинил боль многим людям, не так ли?»
— 5 –
3 года
26 недель
0 дней
Доктор Фенвол — Санта. Если Санта сидит на «Слим фаст», чтобы похудеть, и каждый божий день носит вельветовые брюки, ох, да, а еще использует такие слова как: «эндометрий».
— Теперь, Айсис, просто ложись на спину…
Я плюхаюсь на кушетку томографа и пыхчу:
— Док, я делала это и раньше! Я каждый гребанный день ложусь на спину с тех пор, как попала сюда! Так что я делала это, по меньшей мере, семьдесят миллиардов раз!
В уголках глаз Фенвола появляются морщинки, а его седые усы изгибаются, когда он начинает улыбаться.
— Ты должна уже немного привыкнуть к этому.
— Вы никогда не сможете привыкнуть к тому, чтобы быть впихнутыми во влагалище гигантского пончика, — указываю я на томограф, который оживленно пищит, и начинаю разрабатывать план его гибели.
— Ну что ж, ты делаешь это последний раз, а теперь ложись.
Я выкрикиваю «УХХ» и шлепаюсь на спину, ударяясь при этом головой.
— И будь осторожней, ладно? Мы провели много часов, зашивая этот череп, — журит Фенвол. Он нажимает кнопку, и кушетка томографа скользит внутрь, в туннель, засасывающий меня в темноту.
— Ты в порядке? — спрашивает он.
— Здесь тесно и пахнет ватой.
— Что ж, прекрасно. Запускай, Клео!
Женщина за панелью управления в соседней комнате машет через окно, давая понять, что услышала его, и машина начинает рычать. Слышу, как уходит Фенвол, и я остаюсь наедине с Большой Бертой. И ее вагиной.
— Как… как там погода в… Роботленде? — начинаю я. Машина булькает мне в ответ.
— Хорошо. Это хорошо. Как дети?
Большая Берта с энтузиазмом издает звуковой сигнал, и синий свет ослепляет меня.
— Ахх! — прикрываю я глаза. — У них, наверное, переходный возраст!
Машина печально издает короткий, высокочастотный звуковой сигнал, и свет гаснет.
— Это нормально, — уверяю я ее. — Когда им будет двадцать, они снова сочтут тебя умной и станут прислушиваться к тебе.
— Айсис, наклони голову влево, — оглушает меня голос Фенвола по интеркому.
— Грубо! У меня! Здесь! Разговор!
— Ты снова разговариваешь с неодушевленными предметами? Мерних бы очень обрадовалась, услышав об этом. — Я слышу усмешку в его голосе.
— Нет! Нет, я ни с чем не разговариваю! Вообще! Просто… сама с собой! И, по сути, в этом нет ничего такого. Ничего особенного! Ну, за исключением моей задницы, поскольку мой зад — определенно нечто чертовски особенное…
— Налево, Айсис. — Фенвол не покупается на мою чушь, давая понять это в дружелюбной, дедушкиной манере. Я наклоняю голову, и Берта пищит один раз, затем второй и замолкает. Возвращается обычный белый свет, и кушетка медленно выдвигается.
— Фух! — вскакиваю я и стряхиваю клаустрофобию. Ненавижу замкнутые пространства. Почти так же сильно, как я ненавижу соевое молоко. И игрушки Фёрби. Заходит Фенвол.
— Хорошо себя чувствуешь? — спрашивает он.
— Ну, мне нужно провести пять терапевтических лет на открытых равнинах Монголии, а в остальном полный порядок.
— Превосходно. Твои результаты будут готовы через секунду. Давай пойдем к твоей маме.
Я следую за ним в холл. Как же хорошо находиться в своей одежде, а не в больничном наряде. Да и отсутствие вонючей повязки-тюрбана, нацепленной на мою голову, тоже небольшой плюс. Я практикуюсь, встряхивая волосами подобно величественному льву, однако чуть не врезаюсь в интерна и останавливаюсь. У бедолаг и без моих сказочных волос в их глазах достаточно проблем. Мама ждет в холле. Она, улыбаясь, встает и обнимает меня.
— Итак? Каковы результаты?
Фенвол смотрит на бумаги в своих руках.
— Все выглядит нормально. Внутритканевое кровотечение полностью прекратилось.
— А что насчет этого? — указываю я на шрам сбоку, чуть выше лба. — Волосы не отрастают. Я никогда не выйду замуж!
— Шрам будет заживать и в итоге исчезнет, но на это уйдет время. Годы, — отвечает Фенвол.
Мама гладит меня по голове.
— Он не слишком большой, конфетка. Если не быть ростом в семь футов и не смотреть на твою голову сверху, никто его вообще не увидит.
Она права. В любом случае, что такое еще один шрам на уродине?
— Мне надо принимать какие-нибудь лекарства? — спрашиваю я. Фенвол улыбается.
— Нет. Ты можешь идти. Мы хотели бы провести контрольный осмотр через несколько недель…
Он жестом приглашает маму, и они вдвоем подходят к стойке, где разговаривают с медсестрой. Здесь не так много людей, однако, народу больше, чем обычно бывает по субботам. Но это не мешает мне заметить копну ярко-рыжих волос, идущих по холлу.
— Эйвери-Бобейвери!
Девушка с огненной шевелюрой оборачивается, идеальная фарфоровая кожа усыпана веснушками. Ничего не изменилось. Однако ее глаза выглядят совсем по-другому: усталые и налитые кровью. И одета она совсем не модно. А выражение ее лица остается абсолютно неизменным, вместо того, чтобы исказиться в гримасе или усмешке, когда она узнает меня. Что-то действительно не так.
— Ты, — ее голос звучит жестко.
— Да, я! Я жива! Но это может быть легко исправлено.
— Убирайся с дороги.
— Ну, как поживаешь? Занята? Как обычно обязанностями красивой сучки?
Губы Эйвери остаются прямыми, нет ни малейшего намека на ухмылку.
— Если сама не отойдешь, я заставлю тебя это сделать.
— Можешь попробовать! Может быть, толкнешь меня? Отбросишь? Хотя не стоит становиться слишком радикальной. Если ты разрежешь меня пополам, то ничего кроме радужных искр и «Бакарди» не выплеснется. А также ты станешь убийцей.
— Я должна разрезать тебя пополам, — наконец огрызается Эйвери, ее бесчувственная маска ломается. — Ты запудрила ей мозги.
— Что?
— Ты, — Эйвери тычет пальцем мне в грудь. — София наконец-то начала со мной разговаривать, а ты все испортила.
— Каким образом?