Они удалились вместе. Ренато нежно поддерживал Софию, а напряженная, неподвижная Янина провожала их пристальным взглядом больших глаз.
– Мне бы хотелось, мама, чтобы ты велела поменять эти портьеры на что-то более веселое, экзотическое. А также открыть эти два окна, которые почему-то забиты.
– Это я приказала их забить, сынок, потому что иногда их распахивает ветер и проникает слишком много солнца.
– Мама, всего солнечного света мало, чтобы осветить мою невесту, – утверждал Ренато восторженно и страстно. – Она обожает свет, жару, голубое небо и вечную весну на этой земле.
– Лучше скажи вечное лето.
– Из-за жары, да, конечно. Но это не сухое лето Европы, когда земля словно умирает от жажды, здесь лето плодородное, с проливными дождями и растения растут как по волшебству, цветы живут не более одного дня, раскрываясь миллионами каждое утро. Ты не представляешь, сколько мы говорили с Айме об этой земле, когда были во Франции, и как хотели вернуться.
– Но ты ведь уже здесь, в своем Кампо Реаль.
– Именно здесь я хочу ее видеть. Именно эта среда соответствует ее горячей красоте, иногда немного бурной, мама. Ну ладно, не хочу слишком хвалить ее. У моей Айме есть характер и внезапные порывы. Даже в этом она похожа на эту землю, которая при всей моей любви к ней, иногда пугает. Это похоже на глухой страх внезапно приближающейся катастрофы. Их ведь столько было.
– Уже прошли те времена, и окончательно, осмелюсь думать.
– Восемь раз Сен-Пьер был разрушен землетрясениями, ведь так? Но не слишком был разрушен, мама?
– К счастью, я не видела. Я так понимаю, память о землетрясениях сохранилась на острове; помимо небольших землетрясений, было восемь крупных. Уже шестьдесят лет дьявольский вулкан, породивший землетрясения, спокоен. Вряд ли он повторит свои подвиги, и кроме того, осмелюсь думать, что внезапные порывы твоей прекрасной невесты успокоятся у семейного очага, который ты будешь хранить, как муж. Ты любишь ее, и этого достаточно, чтобы я приняла ее как дочь. Ты бесценное сокровище, и для материнского сердца нет женщины, которая была бы тебя достойна.
– Не тешь так мое тщеславие, мама, – засмеялся Ренато. – Ты превратишь меня в нечто несносное.
– Я бы всю кровь до последней капли отдала, чтобы видеть тебя совершенно счастливым. Любимым, почитаемым, всеми уважаемым.
– Я счастлив тем, что уже имею. У меня лишь одно страстное желание: чтобы другие тоже были немного счастливы. Разделить эту радость, чтобы иметь большее право ею наслаждаться. Сделать небольшое, справедливое и доброе дело. Ты простишь меня, если я затрону тему, которая была тебе неприятна?
– Что? – вдруг забеспокоилась София.
– Я спрошу о том, кого ты никогда не любила. Полагаю, твоя материнская любовь имела болезненное на меня влияние, когда я был ребенком.
София Д`Отремон сжала губы и побледнела, в то время как Ренато, глядя на ее, продолжал страстно говорить, не замечая ее растерянности:
– Мама, помнишь мальчика, которого папа привез домой за день до гибели? Помнишь папин интерес к нему и его последнюю волю, чтобы я помогал ему?
– Кто смог бы это забыть, Ренато? – заметила София сухо и напряженно.
– Ты узнала что-нибудь о нем? Что с ним стало? Безуспешно я спрашивал тебя в письмах, боюсь, никто не сможет дать мне эти сведения, никто не знает о нем после того побега.
– Весь Сен-Пьер знает об этом человеке, – с суровостью на лице и в голосе объяснила София. – Отвратительный проходимец, превосходный игрок, подобие пирата. Он должен быть в тюрьме, а не ходить на свободе, похваляясь своими подвигами. Его знают в тавернах, борделях, всех игорных домах порта, и все продолжают звать его… Хуан Дьявол!
Словно выплюнув последние слова, дрожащая от злобы София Д`Отремон жалила словами, а нахмуренный Ренато был в замешательстве. С его губ слетела печальная фраза, не было осуждения или упрека:
– Бедный Хуан! Какая, должно быть, тяжелая жизнь у него была! Сколько же он страдал и боролся, чтобы чего-то достичь!
– Если бы он хотел стать хорошим человеком и добился бы чего-нибудь, я бы поняла твои слова, за такие усилия его бы вознаградили. Но что он сделал? Родился в пороке, продолжает жить в пороке и все больше туда опускается.
– Это правда. Но с самого детства он жил с отравленной душой.
– С чего это вдруг он отравлен? Почему бы тебе не сказать, справедливости ради, что в нем есть порок и дурная кровь?
– Если бы это было так, не думаю, что мой отец стремился бы его защищать.
– Не веришь? Ай, Ренато! Ты уже мужчина, и я могу говорить с тобой откровенно. Твой отец был далеко не святым.
– Я прекрасно знаю, каким был мой отец, – порывисто вскочил Ренато, словно его ужалила гадюка.
– Я не хочу подрывать твое уважение и любовь к отцу, – смягчилась София. – Но не все так, как ты себе представляешь. Если бы мог вспомнить…
– Я отлично помню, мама, и есть что-то, словно заноза в сердце. В последний раз я говорил с отцом дерзко и непокорно.
– Ты защищал меня, сынок, – София пыталась оправдать его. – Тебе было всего двенадцать. Нет ничего унизительней и мучительней для меня, чем поведение Франсиско в ту ночь; и нет ничего прекраснее в моей жизни, чем воспоминание о твоем поведении, Ренато. Если это тебя ранит, и терзают угрызения совести…
– Никогда, мама, – прервал Ренато твердо и решительно. – Я сделал то, что следовало, и хотел бы, чтобы сделал мой сын, даже против меня самого в момент ярости и сумасшествия, когда я забуду об уважении к его матери. Он это понял, доказательством было его выражение лица и поведение той ночью. Чувствуя стыд за ту жестокость, он сбежал, прячась от моих глаз. Сел, как сумасшедший, на лошадь из-за отчаяния и тревоги, и случилась трагедия, стоившая ему жизни. Когда я снова увидел его, его рука протянулась приласкать меня, и он похвалил меня в последний раз: «Я знаю, ты сможешь защитить и позаботиться о матери». Помнишь?
– Да, да… – шептала София сдавленным голосом.
– Но было и поручение, похожее на просьбу, – настойчиво упорствовал Ренато. – Он велел помогать Хуану, поддерживать, как брата. Я знаю, тот был сиротой, сыном умершего в нищете друга. На пороге смерти отец передал мне просьбу другого умирающего, волю которого не смог исполнить.
– Забудь о словах отца, Ренато. Он был почти без сознания, когда говорил их. Это было одержимостью, его навязчивой идеей; из-за проклятого мальчишки у нас и был спор.
– Спор между вами был из-за Хуана? – сильно удивился Ренато.
– Естественно. Я всеми силами старалась защитить тебя от негодяя, которого твой отец упорно пытался привести в дом, и за это ты так благодаришь меня, вставая на его сторону, – с досадой пожаловалась София. – Не представляешь, как я страдала. А как я пережила четырнадцать лет одиночества, больная, одинокая, во враждебной стране, в этом климате, который мне вреден? Ведь я жила и боролась только ради тебя, защищая то, что тебе принадлежит: состояние, будущее, твой дом, честное имя.
– Я это прекрасно знаю, – признал Ренато, словно извиняясь.
– Ну, если знаешь, тогда не должен терзаться.
– Хорошо, мама, – прервал Ренато, желая закончить неприятную сцену. – Забудем это. Завтра я поеду в Сен-Пьер. Договорюсь с Айме и сеньорой Мольнар, чтобы они готовились к поездке. Я знаю, тебе очень понравится Айме, и вдвоем мы попытаемся вознаградить тебя за все испытанные трудности. Вот увидишь.
12.
Отдаваясь гулом в глубине грота, наполняя его именем, которое было медом на губах, раздался мощный голос Хуана:
– Айме, Айме!
Не было ответа на его зов. Он сделал несколько шагов в грот по мягкому песку и вышел на пустынный пляж. Перепрыгнув по-кошачьи ловко острые камни, он вскарабкался по нехоженой тропинке крутых склон.
Он пробрался в глубину сада Мольнар. Рядом меж камней прыгали беспокойные воды ручейка, освежая воздух; с толстых стволов свисал цветной, плетеный, шелковый гамак. Трон опасной женщины, которую он любил, сейчас был пуст. У гамака на земле валялся цветок, сорванный беспокойными и страстными пальцами, веер, крошечный флакон с духами и последний номер вольного парижского журнала. Хуан Дьявол отодвинул ногой эти безделушки и осторожным тигриным шагом, словно из засады, приблизился к старому дому, шепча:
– Айме, Айме!
– Доченька, разве ты не рада снова быть здесь?