– Это не из-за ненависти, это из-за любви. Но моя любовь тоже виновата. Моя любовь хуже ненависти!
Она была одна под нефом крохотного храма. Толстые стены Божьего Дома были побелены известью, стебли прохладных тропических вьющихся растений цеплялись за неотшлифованные колониальные своды. Рядом с алтарем находились бархатные скамейки для преклонения колен семьи Д`Отремон. Далее шли длинные деревянные скамьи для батраков и слуг. Именно сейчас ни хозяева, ни слуги не заглядывали в высокие двери. Сложив руки, хрупкая, одетая в черное женщина в одиночестве молилась и плакала. Словно тень, за ней наблюдал Ренато Д`Отремон.
– Боже, не дай сорваться с моего языка грубости. Дай мне силы промолчать и смиренно опустить голову перед несправедливостью.
У нее побежали слезы, но тут же высохли, соприкоснувшись с горячей кожей. Какое-то предчувствие заставило ее вздрогнуть. Она почувствовала, что ее окутывает жар взгляда. Рядом кто-то наблюдал за ней. Она резко обернулась и ее затрясло.
– Ренато! Нет, нет!
Моника хотела скрыться. Попыталась сбежать, ускользнуть от Ренато. У нее не было сил противостоять его взгляду, она не могла слышать упреков. Ей хотелось избежать этой пытки. Он пересек маленький храм и последовал за ней, преградив путь:
– Ты убегаешь, словно увидела демона. Почему?
– Я тебя не видела. Я закончила молиться и…
– Не лги! – перебил Ренато. – Прости, если кажусь тебе резким и грубым, но мы друг другу всегда доверяли. Ты была для меня сестрой, и на самом деле мы вскоре породнимся.
– Братья и сестры бывают только по крови! – возразила Моника, уязвленная упреком Ренато.
– Вижу, сестрой ты не хочешь быть, поэтому и хочу поговорить с тобой.
– Не стоит. Я не буду больше докучать. Думаю, завтра я уеду в Сен-Пьер и буду ждать дома маму и Айме.
– Тебе так плохо в моем доме? Неприятно мое присутствие? Поскольку думаю, что это не из-за моей матери, которая осыпала тебя знаками внимания и до сегодняшнего дня была очарована тобой, а… – и он остановился, сердечно спрашивая: – Моника, что с тобой? Я видел, как ты плакала. Только слепой не поймет, что ты еле сдерживаешь слезы. Ты переживаешь, вижу, что переживаешь, но почему? Из-за кого?
Неимоверным усилием Монике удалось сдержать свой пыл. Проявляя огромную волю, она проглотила в горле свернувшийся змеей комок слез, сжала кулаки так, что ногти впились в кожу, лицо успокоилось, и чудом она нашла оставшуюся где-то у нее силу, чтобы ответить холодно и вежливо:
– Ты так любезен, беспокоясь о моих слезах. Не придавай этому значения, это беспокойство и тоска по покою монастыря, уверяю тебя, только это.
– Дело в том, что ты выразилась таким образом, что… – опроверг Ренато.
– Что не могла никого обидеть, – еле сдерживалась раздраженная Моника. – Я ограничилась вопросом к сестре, уверена ли она в своем чувстве. Думаю, в браке предпочтительней раскаяться на час раньше, чем минуту спустя.
– Действительно, но почему Айме должна раскаиваться? На чем основаны твои домыслы, что я недостоин ее?
– Я никогда так не говорила! – горячо отрицала Моника.
– Не обязательно говорить то, что и так ясно, – горько посетовал Ренато. – Есть что-то во мне, что тебе не нравится. Ты совершенно переменилась, перестала со мной дружить, когда поняла, что я влюблен в нее. Это правда. И проясним наконец: с тех пор, как ты вышла из монастыря, за те несколько раз, что мы виделись, ты общалась со мной холодно и неприязненно, почти с ненавистью. Почему? Что плохого я сделал? Ведь ничего же, да? Что ты имеешь против меня, кроме страха, что я сделаю счастливой твою сестру? Какие ты видишь во мне недостатки? Какие во мне есть изъяны?
Сдерживая эмоции, Моника молча посмотрела на него. Оставаясь спокойной и холодной, она сотворила чудо, скрывая правду, которая ударами сердца, казалось, била ей в виски. С чем-то похожим на улыбку, она вежливо ответила:
– Ренато, то, что ты говоришь – это ребячество. Кто может найти в тебе изъян? Ты самый богатый человек на острове, самый важный после губернатора, и даже важнее его для большей части людей. У тебя есть имя, состояние, молодость и таланты. Разве не к этому стремилась бы любая женщина?
– Ты или слишком меня хвалишь или жестоко насмехаешься. Если у меня есть все это, тогда что ты имеешь против меня?
– Ничего, Ренато. Что я могу иметь? Мы живем в разных мирах, а этот мир не мой. Поэтому многие не понимают меня, и ты в первую очередь. Забудь обо мне, пусть забудут все. Позволь мне вернуться в Сен-Пьер, и будь счастлив, безмерно счастлив, я желаю тебе этого. Забудь обо мне, Ренато. Это все, что ты должен сделать.
– Моника, Моника! – позвал Ренато, видя ее удаляющийся шаг.
– Ренато, что с тобой? Что происходит? – спросила Айме, заботливо приближаясь к жениху. – Ты расстроен, бледен, но не стоит. Ты не должен обращать внимания на то, что она тебе сказала.
– Я говорил с Моникой.
– Я знаю. Видела, как она пробежала. Я искала тебя, потому что решила, что ты бы пошел за ней, я не выношу, когда она клевещет на меня.
– Клевещет? – удивился Ренато. – Она ничего не сказала о тебе. Что она могла сказать? Что я, по-видимому, не удовлетворяю ее в качестве зятя.
– Она так сказала? – воскликнула Айме в крайнем изумлении.
– Это было слишком очевидным, чтобы я этого не понял. Полагаю, она не находит меня достойным твоей любви и ей досадно, что ты меня любишь.
Айме усиленно сдержала насмешливую улыбку, которая уже играла у нее на губах, и глубоко вздохнула, чувствуя себя уверенной, наслаждаясь, как никогда, ситуацией, чтобы полновластно вершить три судьбы по своей прихоти, и снисходительно упрекнула его:
– Мой дорогой Ренато, не могу поверить, что не знаешь своих достоинств, ты придаешь глупостям Моники слишком большое значение.
– Это ты первая придала им значение, а не я. Если это глупости, почему же ты так рассердилась?
– Я лишь слабая женщина. А ты наоборот, сильный, мудрый и умный мужчина. Было бы лучше, если бы ты забыл о выходках Моники.
– Именно об этом она попросила: забыть ее и позволить ей завтра вернуться в Сен-Пьер, чтобы уже там ждать ваше возвращение.
– Мне это кажется своевременным, но пусть она едет не одна. Лучше нам вернуться втроем, уладить там дела, пока ты улаживаешь здесь свои и велишь поскорее отремонтировать дом в столице, где у нас будет медовый месяц. Через пять недель мы поженимся, а Моника вернется в монастырь – единственное подходящее для нее место. Пусть примет, наконец, монашеский постриг, пусть даст обет. – И весело, больше насмехаясь, заявила: – И пусть молится за нас и наши грехи, раз уж выбрала такой путь, чтобы попасть на небо.
– Ты тоже уедешь? Оставишь меня?
– На несколько дней, глупенький. Так нужно. Если мы решили пожениться, то нужно уладить тысячу вещей. Если мы официально помолвлены и поженимся, то не очень хорошо жить и спать под одной крышей. Тебе так не кажется?
И она поцеловала его долгим горящим поцелуем, закрыв глаза, возможно, представляя себе другие губы, и Ренато, на секунду охваченный этим водоворотом, ответил ей на огненный поцелуй, прошептав:
– Айме, жизнь моя!
– А теперь благоразумие, – посоветовала Айме, возвращаясь в прежнее состояние. – Распорядись, чтобы завтра нас отвезли в Сен-Пьер. Я скажу это маме и… – Она прервалась, увидев в нескольких шагах Янину, и не сдержала удивленный возглас: – Ах!
– Сеньора София ожидает сеньора Ренато в своих покоях, – сообщила метиска, принимая скромный вид. – Она попросила, чтобы вы пришли немедленно.
– Вы испугаете любого, – зло пошутила Айме. – Что вы надеваете на ноги, чтобы ходить, как кошка?
– Мое желание служить семье Д`Отремон, сеньорита. Поскольку в этом доме пока что было нечего скрывать…
– И тем более нет этого сейчас, Янина, – сделал замечание Ренато. – Вы можете опустить намеки.
– Простите, сеньор. Я лишь сказала…
– Я прекрасно слышал, что вы сказали. И не хочу говорить об этом, так как я полностью прояснил этот вопрос. Нет тайн, но не обо всем можно говорить с прислугой.
– Что? – удивилась Янина.
– Будет очень полезно, если вы запомните, – подчеркнул Ренато. Затем, меняя выражение лица, обратился к Айме. – С твоего позволения, пойду посмотреть, чего хочет мама.
– Я тоже пойду подготовлю своих. До очень скорого, да?
– До скорого, жизнь моя.
Он наклонился, поднося к губам руку Айме, целуя ее с нежным уважением. Затем оба удалились в разных направлениях. Опустив голову, с горящими щеками, как после пощечины, неподвижно и напряженно стояла Янина, пока приближавшийся к ней мужчина не остановил угрюмый и спокойный взгляд на ней, сделав замечание: