– В Кампо Реаль?
– Конечно. А ты как думаешь?
– Айме мечтает жить в Сен-Пьере, я пообещал ей отремонтировать наш старый дом. Она такая молодая, такая веселая. Боюсь, она будет скучать в долине.
– Что за безумие? В тебе так мало уверенности, раз ты думаешь, что твоя жена заскучает с тобой. Не говори глупостей. Работы, которые я приказала сделать в левом крыле дома, будут закончены к тому времени, когда вы будете проводить свой медовый месяц. В Сен-Пьер она может поехать, когда вы будете отдыхать. Но здесь семейный очаг Д`Отремон, а это твои земли, и здесь должна жить женщина, которая выйдет за тебя замуж.
– Конечно, мама, я думаю так же, как и ты. Но тяжело начинать с ней спорить. Не думай, что мне не хватает твердости. Все то, что ты говоришь – было моей целью. Но я так ее люблю! Так сильно хочу видеть ее счастливой!
– Я это знаю. Но от этой слабости огромной любви я и хочу тебя уберечь. Можешь осыпать ее любовью, но потребуй от нее взаимности. А если ты в этом не уверен, тогда и не женись на ней.
– Да, мама. Я женюсь, и она будет какой ты хочешь, моей женой, подругой во всем. Я сделаю это, мама. Должен сделать, потому что не смог бы жить без нее, потому что люблю ее больше жизни, и как собственную жизнь, я буду ее защищать.
– Хуан, Хуан!
Плачем вырвалось имя из дрожащего горла Айме. Она была одна на песчаном берегу. Одна перед всегда беспокойным морем, омывающим берега Мартиники. Она была одна с бурей в душе, с беспощадными воспоминаниями, шепча:
«Ты никогда не вернешься; возможно, никогда не вернешься, а я, я…»
Она вернулась ко входу в пещеру, где был глубокий грот, полный песка, источавший запах селитры и йода. Тот грот был ложем ее бурной любви, который предоставил в часы безумия зеленый бархат водорослей и хрупкие занавески папоротников. Пошатываясь, она вошла туда. Ее колени подгибались, тело согнулось, а дрожащие руки закрыли лицо и дотронулись до другой соли: соли ее слез. Это было словно мучительное и жестокое прощание.
Издалека прозвучало имя Айме, будто зов из другого мира, крик разума, он достиг ушей возлюбленной Хуана, пробуждая в ней эгоизм, гордость, страстное желание побеждать, жажду роскоши и удовольствий:
– Айме! Айме!
Айме подняла голову, вспомнив о сестре, и горделиво выпрямилась. Она не хотела, чтобы ее увидели униженной и побежденной, плачущей над ушедшей любовью. Айме не ответила, но Моника уже приближалась. Она видела дорогу, высеченную от пика до крутого каменного склона, и спустилась по ней до песчаного берега, жадным взглядом больших глаз отыскивая вход в пещеру, и подбежала к ней, словно подталкиваемая предчувствием.
– Айме, что с тобой? Ты не слышала меня? Почему не ответила? Что с тобой?
– Ничего. Мне надоело, что ты меня постоянно преследуешь!
– Ты даже не заслуживаешь того, что я делаю. Поднимайся, иди. Ренато ждет в доме. Все, что ты решила, ты скажешь ему.
Вздрогнув от неожиданности, Айме вскочила. Она почувствовала себя так, словно Ренато застал ее в этом святилище любви Хуана, как будто эта ревнивая соперница, родная ей по крови, способна угадывать ее мысли. Нет, она не потеряет Ренато. Не потеряет всего, после жестокого удара потери Хуана, а вот Моника, готовая вырвать у нее Ренато, решившая бороться неизвестным оружием. Моника, в чьих глазах горела огромная сила любви и воли. Но уверенная Айме была хитрее и быстрее, и с трудом успокоившись, спросила:
– Что, Ренато в доме?
– Он приехал, чтобы решить все для свадьбы, но ты обещала, что сделаешь проверку на совесть.
– О, оставь меня!
Айме уже прошла взморье, карабкалась по дорожке, открытой меж скал, а Моника смотрела, как удалялась Айме, словно какая-то странная сила удерживала ее под неровной природной аркой у входа в пещеру. Ее глаза с удивлением пробежали по ней. Пошатываясь, она проникла в грот. Никогда она не подумала бы, что природа могла предоставить человеку такой естественный просторный зал, и вихрем в ее мыслях пронесся образ Хуана Дьявола. Она вспомнила обветренное лицо, презрительную улыбку, гордые глаза, облик одновременно притягательный, естественный и дикий, как эта пещера. Она уже угадывала, но отвергла эту пронзительную недобрую мысль и, перекрестившись, вышла следом за Айме.
– Итак, нет никаких помех?
– И не было никакой помехи, мой Ренато. Я прямо сегодня подумала написать тебе, и отправить с посыльным несколько строк, что касается меня, все готово.
Мягкая, нежная, улыбающаяся, с несколько ребяческим изнеженным кокетством, с каким обычно она обращалась к нему, Айме прерывала всевозможные вопросы Ренато, говоря «да» на каждое слово, каждую просьбу.
– Мама желает видеть вас в Кампо Реаль как можно раньше.
– Поедем, когда хочешь, дорогой. Я уже сказала, что все готовы, по крайней мере мама и я. О Монике не знаю, лучше пусть мама спросит ее. Она такая беспокойная и странная в эти дни. Не удивлюсь, если она не захочет присутствовать на нашей свадьбе и будет настаивать вернуться в монастырь. – Айме замолчала, увидев сестру, которая подошла к ним, и елейным голосом воскликнула: – Ах, Моника! Мы как раз говорили о тебе.
– Я уже слышала, – спокойно согласилась Моника. – Я слышала все, что ты сказала.
– Я бы не хотела, чтобы ты поняла превратно, – стала извиняться Айме, но Моника прервала ее и сразу прояснила:
– Не думаю, что сказанное надо как-то толковать. Это ясно, как день: ты надеешься, что я вернусь в монастырь и не буду присутствовать на вашей свадьбе.
– Я не надеюсь; боюсь…
– Я хочу кое-что изменить, Моника, – вмешался Ренато. – Уверяю тебя, ты причинила бы мне огромную боль, если бы отказалась быть рядом с нами в такой значительный день, и не думаю, что правила устава, каким бы суровыми они ни были, запрещают тебе присутствовать на свадьбе сестры.
– Пока что я вне всяких уставов и правил монастыря. У меня есть разрешение на неопределенный срок.
– Но дорогая Моника, – пояснила Айме. – Это что-то новое. По крайней мере, ты никогда об этом не говорила.
– Не было случая. Мы обычно очень мало говорим. Да, сестра, я свободна. И могу идти туда, куда пожелаю и делать то, что пожелаю, включая то, что могу не возвращаться в монастырь. Ведь время дается людям до того, как они окончательно примут обеты. Есть обстоятельства, которые нужно обдумать и взвесить, прежде чем решиться на них. Прежде всего на брак и религиозные обеты, ведь непоправимый вред делается остальным и себе самому, если к обетам приходят в неподобающем виде, без полной уверенности в чувствах.
Айме сжала губы, чувствуя, что кровь зажгла щеки, но была слишком умна, чтобы проронить неосторожное слово и не отнестись с подозрением к ледяному спокойствию Моники, когда та собиралась выйти из ветхой гостиной с извинением:
– С твоего разрешения, Ренато. У меня есть несколько дел, которые нужно привести в порядок. Естественно, ты остаешься в самой лучшей компании.
– Слава Богу, твоя сестра чувствует себя лучше, – объяснил Ренато, чувствуя определенное облегчение.
– Я не знаю, что она решила, – уклонилась Айме, еле сдерживая гнев. – Лунатикам нельзя доверять. Они всегда появляются там, где их меньше всего ждут. Ты позволишь мне отлучиться? Я оставлю тебя на минутку, не более.
Она поспешно вышла, увидела удаляющуюся в сад Монику, побежала за ней и стала звать:
– Моника! Моника, нам немедленно нужно поговорить.
– От тебя я ожидала именно этого. Я собиралась дойти до места в саду, чтобы мы остались одни, где никто не мог нас услышать.
– Здесь нас никто не слышит, и мне нужно знать прямо сейчас, чего ты добиваешься.
– Мне лишь нужно помешать тебе сделать несчастным Ренато, дать тебе отпор в том, чтобы ты не сделала против него что-либо нечистое, непорядочное и туманное. Я могу уйти с твоей дороги, уступить тебе место, унизиться, подавить чувства до предела, только не отдать тебе Ренато, чтобы ты не растоптала его своей ложью и уловками.
– Я не лгунья и не хитрая, как ты думаешь. Я тоже его люблю.
– В этом ты клялась, и однажды я поверила, что ты его любишь, что он твоя настоящая любовь, что ты способна жить для него и им. И я решила уйти. Я думала, что моим единственным призванием было это, что я имею право жить ради себя и обрести покой в монастыре, которого мне недоставало. Но теперь все изменилось. Ренато любит тебя как безумный, и такая любовь делает его беззащитным и слепым.