– Черт побери! Вы не знаете другого слова? Я все время слышу одно и то же. Вы либо советуете, приказываете, либо оскорбляете. Вы ужасны, сеньорита Мольнар, – пошутил Хуан.
– Как вы можете шутить? Разве вы не понимаете, в какое положение ставите всех нас? Почему хотите остаться? На что надеетесь? Чего ждете?
– Вам когда-нибудь приходило в голову, чего ждет потерпевший кораблекрушение, когда посреди моря хватается за то, что когда-то было его кораблем, палящее солнце мучает, сводя с ума, лихорадит жажда, утомляет голод, а рядом с тобой высовываются из моря свирепые морские твари? Спрашивали ли вы себя, чего он ждет, когда почти слепыми глазами вглядывается в горизонт в надежде увидеть корабль? Почему продолжает держаться за дерево пораненными и судорожными сжатыми пальцами? Почему продолжает глотать горькую воду, которая попадает в рот, вместо того, чтобы разжать руки и покончить со всем одним махом? Почему он это делает? Почему?
– Ну… – размышляла Моника, полная сомнений. – Это другое. Наверное, из-за инстинкта самосохранения, из-за человеческого долга и права защищать свою жизнь. Он ждет чуда, которое его спасет! Но вы…
– Я как потерпевший кораблекрушение, Святая Моника, и не верю в чудеса.
– Вы не верите и в человеческую доброту, Хуан… Бога?
– Нет, я не верю в нее. Хоть вы и даете мне это нелепое имя, которое мне ни к чему. Предполагаю, что вы смеетесь надо мной, как и я над вашей мнимой святостью.
– Я не смеюсь ни над кем, Хуан. Сначала я думала, что вы злодей, дикарь. Не буду этого отрицать. А когда узнала в вас мужчину и почувствовала человека, я поняла, что несмотря ни на что, вы не безразличны к дружбе Ренато и не были глухи к моей просьбе. Поэтому для чего продлевать этот ужас? Примите поражение и уходите.
– Я еще не потерпел поражение. Айме любит меня. По-своему, но любит. Без святости, без достоинства, позвольте говорить открыто. Она любит и предпочитает меня, как много раз меня предпочитали шлюхи портовых таверн. Думаю, она способна пойти со мной, куда бы я ни захотел.
– Вы что, обезумели? Оба сошли с ума? Как вы можете думать о подобном? Хотите… добиваетесь… надеетесь…?
– Со слезами она умоляла не бросать ее. Когда вечером вы пришли так своевременно занять свое место, там была она. Она попросила, и моим ответом было согласие на предложенный Ренато пост.
– Нет! Невозможно! Не может достичь такой крайности человеческая злоба!
– Человеческая подлость способна пойти гораздо дальше, чем вы можете себе представить, – уверил Хуан угрюмым и хриплым голосом.
– Нет! Нет! Вы, должно быть, чудовище вдвойне! Вы не можете вот так разрушить честь и жизнь Ренато! Не можете так его ранить, потому что есть Бог на небесах, и Он послал бы на вас свои лучи!
– Не говорите глупости, Святая Моника, – горько засмеялся Хуан. И повернувшись к негритенку, позвал: – Колибри! Иди сюда! Подойди, сними рубашку.
– Что? Как? – удивилась Моника.
– Колибри, эта сеньорита хочет увидеть твою спину. Хочет увидеть следы ударов и ожогов. Хочет узнать, потому что не знает, а сейчас почувствует, до каких крайностей может дойти человеческая злоба и жестокость. Хочу, чтобы ты рассказал ей, что было с твоей жизнью, что сделали с тобой, кем ты был раньше. И хочу, чтобы вы выслушали эти истории, сеньорита Мольнар, а потом сказали, где был Бог, когда звери в человеческом облике, его хозяева, так его мучили. Хочу, чтобы вы сказали мне, где был Бог, сеньорита Мольнар, и почему он не послал тогда один из своих лучей!
Резко, свирепо, молниеносным движением Хуан Дьявол сорвал с Колибри рубашку из белого льна, обнажив маленькое тело, и чтобы та могла рассмотреть, он поднял его на руках, жадно вглядываясь в красивое женское лицо, которое выражало уже не возмущение и злость, а ужас, боль и жалость, и она прошептала:
– Нет, не может быть. Этот ребенок, это бедное создание…
– Посмотрите на него, потрогайте, послушайте, что он говорит. Он расскажет, как может страдать человеческое существо. Посмотрите на эти плечи, истерзанные тяжестью дров, превышающих силы ребенка, на эти несчастные кости, искалеченные голодом и плохим обращением. Посмотрите на шрамы от ожогов, ударов кнута. Для людей, которые его использовали, он был меньше животного, он был негритянским ребенком, сиротой, беззаконно брошенным. Не поднялась ни одна рука, чтобы сдержать его палачей.
– Но где? Где вы нашли это создание?
– Какая разница где! Разве нет таких тысяч, как он? Разве эти чудовищные вещи не происходят в любых уголках земли? Разве подобные жестокости не совершаются каждый день под небесами? Да, человеческая жестокость бесконечна, и Бог не посылает на нее своих лучей. Продолжают побеждать злодеи, и сильные топчут слабых. А когда одному из таких созданий, с которым обращались хуже червя, удается выжить, то в нем, переполненном жестокостью, которую использовали против него, поднимается вся злоба мира. Когда ребенок становится мужчиной, как можно просить его пожертвовать собой ради тех, кто всегда был счастлив? Как можно ждать от него большего, чем ненависть и жестокость?
– Но вы, вы…
– Да. Я такой. Меня научили ненавидеть; ранить раньше, чем поранят, убить, чтобы не убили, а если бы я не выучил этот суровый урок, то не стоял бы здесь перед вами, сеньорита Мольнар. Не ждите от меня ничего, не надейтесь тронуть меня мольбами и слезами. Я их ненавижу, питаю к ним отвращение, я не знаю жалости. Я продолжу свой путь, разрушая все, что нужно, если потребуется. А вы не бойтесь, я ничего не решил окончательно насчет вашей сестры; и не из-за жалости. Я не знаю этого. А теперь я запрягу повозку, чтобы осуществить эту чертову поездку.
Он отошел и оставил рядом с ней полураздетого мальчика, смотревшего на нее большими удивленными глазами. Она наклонилась, посмотрела на него, словно впервые в жизни увидела немного дальше весь трагичный и скорбный мир. И Хуана в этом мире. Хуана в детстве. Думая о нем, ее руки приласкали темную кожу Колибри, ужасные шрамы, бедную плоть, наивную, черную, невинную и измученную. Она вдруг прижала его к сердцу, целуя с новой нежностью, чистой и особой, которая, словно родниковая вода поднималась из сердца. С бесконечной жалостью у нее вырвалось:
– Бедный Колибри!
– Вы новая хозяйка? Капитан сказал, что мы поедем на Мартинику искать новую хозяйку. А потом сказал, что нет больше новой хозяйки, но теперь, теперь… Он сказал, что хозяйка красивая, хорошая, – Он посмотрел на нее с жаждой, зажженной в агатовых зрачках, с тоской по теплу и нежности, и Моника снова прижала к груди круглую кудрявую голову. – Вы моя новая хозяйка, правда?
– Нет, Колибри. Я ни твоя, и ничья. Я ни для кого не хозяйка, потому что в этом мире мне ничего не принадлежит. Даже мое сердце.
– Повозочка готова. Хотите в нее сесть? – прервал ее Хуан, подъехав и остановившись перед ней.
– Почему вы так беспокоитесь обо мне?
– Потому что это не беспокойство, и это ничего не стоит. А то, что ничего не стоит, легко отдавать.
– Вы правы. Вы правы в этом, как и во многом другом.
– Во всем, – уверил грубо Хуан. – Все, что я сказал, ни что иное, как правда.
– Вы говорите неправду, – мягко опровергла Моника. – Вы отрицаете, что в вашем сердце есть жалость, любовь, а в вас есть обе эти вещи, Хуан Бога.
– Хуан Дьявол! – горячился Хуан.
– Как хотите. Хуан Дьявол, который способен помочь женщине, которая ему досаждает и спасти ребенка, вызволяя его из ада, который вы тоже прошли.
– Я сделал это не из жалости!
– Тогда из-за ненависти? – насмешливо спросила Моника.
– Может быть, или, возможно, из-за эгоизма. Колибри – это я сам, его детство было моим детством. Во мне тоже кое-кто всегда видел человеческое существо.
– Ренато Д`Отремон. Я помню слова, которые он произнес вчера. Отец Ренато тоже хотел спасти вас.
– Отец Ренато? Предпочитаю, чтобы вы не упоминали об отце Ренато, Святая Моника.
– Почему?
– Потому что… вы опоздаете. Пойдемте, наверх. Ты тоже, Колибри. Поднимайся к ней. Уже не впервые Святая Моника везет тебя рядом с собой.
– И не будет последним. Колибри теперь и мой друг.
– Очень красивые слова, но они меня не трогают.
– А я и не стремлюсь вас растрогать, Хуан Дьявол! – рассердилась Моника.
– Хотите плантатор, Ноэль?
– О, черт возьми! – удивился нотариус, приближаясь к Хуану.
– Наливайте себе и угощайтесь. Я наполню еще один бокал. Полагаю, когда ставят этой прекрасный кувшин и бокалы, то гости должны обслуживать себя сами. Ваше здоровье, Ноэль!