– Прости, Ренато, иногда я резкая, нетерпеливая и невоспитанная. Это мой характер, возможно, правы те, кто считает, что меня слишком баловали. Прости меня. Я знаю, что становлюсь иногда невыносимой. Но это только на миг, мой Ренато. Это как порыв, не знаю, что-то вроде нервного срыва. Естественно, нельзя считаться с тем, что я говорю в таком состоянии, потому что это неправда. Я произвожу ужасное впечатление, прекрасно это знаю, как будто ненавижу то, что больше всего люблю. Знаю, ты поймешь и простишь, правда?
– Может быть, я тоже должен попросить у тебя прощения, – мягко извинился Ренато, выражая сомнение: – Я грубо и сурово с тобой обращался. Но ты говорила такие неприятные и странные вещи. Говорила, что ненавидишь мое имя, дом, которые тоже твои, потому что я дал их тебе от всей души и сердца. Я ощутил что-то пугающее, Айме. Было ужасное чувство, что ты способна солгать и обмануть, будто в жизни все ложь. У меня было ужасное ощущение, что ты никогда не любила меня!
– Что за безумная мысль, Ренато! – возразила Айме с притворной нежностью. – Я прошу тебя на коленях, чтобы ты забыл о моих словах. Не требуй объяснений, почему я сказала их. Я сама не знаю, и даже не смогла бы их повторить. Я забыла их и важно, чтобы ты тоже забыл их. Умоляю! Потому что я люблю тебя, обожаю, Ренато.
Она бросилась в объятия Ренато, который стиснул ее жадно, с дрожью, в которой сквозило смятение и сомнение. А пока, закрыв глаза и опершись о его грудь, Айме думала о других глазах, руках, более широкой и сильной груди, думала и мечтала, что она снова в руках Хуана Дьявола.
24.
Под деревьями Хуан чуть не столкнулся с Моникой, секунду смотрел на нее, словно очнулся, вернувшись от кошмарного водоворота к реальности. Выражение его лица было столь ужасным, что Моника вздрогнула, будто заглянула в бездну.
– Хуан, что случилось?
– Пока еще ничего не случилось, Святая Моника. Успокойтесь, – с трудом сдерживаясь, посоветовал Хуан.
– Я совершенно спокойна, но если бы вы могли видеть свое лицо…
– А что происходит с моим лицом? Оно не такое красивое и привлекательное, как лицо Ренато, да?
– Почему вы всегда говорите так отвратительно? Вы все усложняете, Хуан Бога.
– Почему вы не измените это глупое прозвище?
– Оно звучит менее плохо, чем то, которым вы имеете удовольствие хвалиться. Начинаю думать, что с меньшим основанием вы заслуживаете его.
– Правда? И что заставляет вас так думать?
– Вы не считаете, что истории с Колибри уже достаточно? Этот ребенок вас обожает, Хуан. Он сказал, что вы самый добрый человек на свете.
– Да что он знает? – оспорил Хуан с горьким смехом.
– Что с вами происходит? Почему вы так смеетесь?
– Такова моя манера. Я смеюсь над вами и всеми благоразумными, как должен смеяться дьявол. Какое чудесное лицемерие! Вы хотите лишь скрыть, утаить, похоронить вашу тоску, обернуть тряпкой язвы.
– Хуан, ради Бога, – возражала Моника. – Вы…!
– Я что? Заканчивайте. Будьте откровенной, скажите правду. Оскорбите меня, если желаете. Вы складываете руки, смотрите на меня глазами ягненка и говорите, что я не так плох, и в то же время хотите, чтобы один из его лучей меня поразил. Ладно, скажите мне это открыто, и успокоимся.
– Я не желаю плохого ни вам и никому. Вам меньше всех.
– А это почему? Потому что вам приказывает ваша христианская мораль? Великолепно!
– Великолепно, да, хоть вы и насмехаетесь. Потому что никогда мне не говорили слов более благородных, чем слова Иисуса: «Возлюбите врагов ваших, благословляйте тех, кто вас преследует и плохо обращается с вами, молите Бога за тех, кто вас истязает».
– Волшебно! – попытался рассмеяться взбешенный Хуан. – Я не думал смеяться, Святая Моника, но у вас дар раззадоривать. «Возлюбите ваших врагов…» а как общество применяет это правило? Кто так поступает? Ах, да, знаю, несравненный Ренато.
– Я запрещаю вам смеяться над ним!
– Черт побери! И так решительно! Почему вы так его защищаете? Я уже вас спрашивал несколько раз, но вы не соизволили ответить. Почему Святая Моника? Или есть тоже предписание христианской морали, которое приказывает отдавать жизнь за своего зятя?
– Хватит! Вы негодяй, варвар!
– Как просто вы меняете мнение! Я был самым добрым человеком на свете, а теперь вдруг я негодяй, дикарь, варвар, животное, демон. Хуан Дьявол. Это мне нравится слышать. Скажите мне много раз, потому что мне кажется, что я иногда забываю, а я не хочу забывать. Помогите мне вашей ненавистью, презрением. Они мне нужны как отвлекающее средство, как каленое железо, которое прикладывают к ядовитому укусу змеи.
– Чего вы тогда хотите? – отчаялась Моника, явно сбитая с толку. – Что вы собираетесь делать? Вы еще думаете осуществить подлость, о которой говорили?
– Увезти Айме? Сообщаю вам, что это единственное, чего она желает.
– Не может быть, вы лжете!
– Идите спросите сестру, хотя вряд ли она скажет правду. Она скажет вам, что я ее преследую, угрожаю, а не то, что теперь вымаливает, что раньше отвергала, и что в конце концов предпочитает Хуана Дьявола!
– Она не может чувствовать и говорить такое! Она была бы такой низкой, презренной!
– Как я сам. Повторите, вы уже сказали это один раз, что презираете ее за то, что она полюбила меня. Презирайте, продолжайте презирать ее всей душой, потому что она любит меня и хочет быть со мной, а не с кабальеро Д`Отремон. Она предательница, тщеславная и порочная, но женщина из плоти и крови, а не из небесного теста, как вы. Вы безгрешная и недотрога; но при всей чистоте, боюсь, вы смотрите не туда, куда должны, куда вам не позволяет ваша христианская мораль.
– Хватит, замолчите! Вы ничего не должны говорить обо мне! Негодяй!
– Тихо! – приказал Хуан, сурово схватив ее. – Не смейте давать мне пощечины. От кабальеро у меня нет ничего, кроме одежды. Вы бы очень пострадали.
– В вас только насилие и жестокость. О, оставьте меня!
– Конечно, оставлю. Меня не интересуют ваши чувства. Ренато несказанно повезло, что вы любите его. Я лишь прозрачно намекну, что не надо плевать в колодец, из которого будешь пить, и чтобы вы не вставали на моем пути.
– Вы не будете его преследовать! Я буду мешать вам всеми способами! Буду бороться всем оружием!
– Будьте осторожны, чтобы они не обернулись против вашего Ренато.
– Он не мой и никогда им не будет! – воскликнула Моника в откровенном отчаянии. – Но вы не сделаете того, что намереваетесь, не увезете Айме из дома, потому что я способна убить вас!
Хуан снова взял ее за руки, крепко сжав их сильными и широкими ладонями, и смотрел на нее секунду, впервые чувствуя в ней женщину, в то время как на его лице отразилось что-то наподобие улыбки:
– Таким образом понятно: вы любите Ренато. Из-за него готовы угрожать смертью. Не думал, что вы способны на такое. В вас есть мужество, чтобы убить этими мягкими белыми руками, на которых ногти, как когти, насколько я вижу. Знаете, что вдруг мне показалось любопытным? Без сомнений, вы красивая. Особенно сейчас, извиваясь, как дикая кошка, полностью потеряв облик настоятельницы. Ай, хищница!
Хуан отпустил ее. Моника яростно вонзила в него зубы и убежала, а он, удивленный, останавливал кровь, насмешливо проговорив:
– Демоны со святой!
– Моника, дочка, что стряслось? Что с тобой? Ты устала?
– Да, мама, очень устала.
С усилием Моника, мягко поддерживаемая дрожащими руками матери, встала. Они находились в ее спальне, и сеньора Мольнар только что обнаружила ее стоящей на коленях на кровати, со сложенными ладонями и погруженным в них лицом, как будто в обмороке. Она была в таком состоянии уже долгое время, с того времени как вернулась после встречи с Хуаном. Краска стыда прилила к щекам, когда мать устремила на нее вопрошающий взор. Голова склонилась с ужасным ощущением, что обвинение Хуана оставило на ней видимый отпечаток. Она подрагивала, сотрясалась и мучилась, думая, что глаза того человека проникли в самую глубь ее души, словно она была перед ним обнаженная и, возможно, она была такая же перед остальными. И ей показалось, что она увидела упрек в усталых печальных глазах матери, затуманенных слезами, которая пожаловалась:
– Не представляешь, как я мучаюсь, что тебе приходится страдать из-за сестры. Ты могла бы быть счастлива на выбранном тобой пути, но тебе приходится страдать. Может быть, я плохо поступила, когда попросила тебя защищать сестру.