– Ты не поступила плохо. Думаю, она не хочет, чтобы ее защищали.
– Что она сказала тебе? Ты говорила с ней?
– Нет, я говорила с Хуаном Дьяволом, который не отказывается от того, что он называет сведением счетов, местью. Уверяет, что Айме любит только его; грубо приказывает мне уйти с дороги. И иногда мне кажется, что этот человек имеет все основания оскорблять меня.
– Он оскорбил тебя?
– Он словно тигр во время брачного периода. Он любит ее, любит, чувствуя, что обстоятельства загнали его в угол, и как тигр защищается. Но дело не в этом, мама, он внушает мне не страх. Это… не знаю, не знаю…
– Но ты ведь была решительна, непоколебима. Что он мог тебе сказать такого, чтобы так изменить тебя? Каким образом он мог угрожать?
– Это была не угроза, это была просто ужасная правда.
– И что же он имеет против тебя? У тебя всегда была сила, необходимый моральный авторитет. Твое поведение, достоинство, чистота…
– Моя чистота… – горько повторила Моника.
– Почему ты так говоришь, дочка? Ты меня пугаешь!
– Нет, мама, не волнуйся. Мое тело чисто. До сегодняшнего дня я шла ценой чистоты и достоинства, но иногда чувство рождается, словно ядовитое растение, корни которого переплетаются в душе, разлагая ее. Иногда я думаю, что мы должны были далеко сбежать, убраться подальше, найти, как я когда-то мечтала, покой. Покой для моей души в глубине монастыря или могилы!
– Что ты говоришь? Почему так изъясняешься?
– Я не должна так говорить, ты права. Не должна говорить с тобой таким образом. Но этот человек…
– Что происходит с этим человеком? Он плохой, правда? Злодей, стремящийся принести нам несчастье.
– Иногда он не кажется мне плохим. Думаю, он страдает, он страдал в своей жизни столько, что добровольно убил в сердце сострадание и жалость. Думаю, он любит Айме, и как же любит! По-другому, но также сильно, как и Ренато. Что есть в ее душе и плоти, что она так овладевает сердцами мужчин?
– Но это же ее несчастье! Разве не видишь, дочка? Она лишь рабыня своих страстей, безумств. Если ты позволишь ей изменить своему долгу, кто знает, куда она докатится? Меня она не слушает; и у меня нет таких слов, которые смогли бы подчинить ее. Не дай ей совершить безумство, потом ее слезы будут бесполезны. Дочка, я рассчитываю на тебя. Рассчитываю на то, что ты из-за любви к сестре…
– А если не из-за любви к сестре? – прервала ее Моника. – Если другая любовь толкает меня на это?
Моника посмотрела прямо в лицо матери. Словно столкнулась с собственной совестью, словно с ужасом показала кровоточащую рану в глубине души, которую обнаружил Хуан, тем самым обезоружив ее, распиная в самом ужасном сомнении. После долгого молчания прозвучал слезный голос матери:
– Если несчастная любовь сделала тебя такой великодушной, дочка, если из-за нее ты пошла на жертвы, и борешься лишь для того, чтобы видеть его счастливым, отказав себе во всем, пусть Бог благословит тебя за благородство твоей души! Пусть Бог благословит тебя, дочка, потому что, спасая счастье Ренато, ты спасаешь всех нас, спасаешь ее, безумную и ослепшую. Спасаешь меня, поскольку я бы не смогла противостоять такому удару. Ты спасаешь и светлое имя своего отца.
Моника встала, внезапно душевное смятение улеглось, будто новый свет озарил дорогу, будто новая сила помогла ей принять жертву, справиться с болью и противостоять всем бурям. Затем снова соединив ладони, она упала на колени. Увидев это, Каталина спросила:
– Дочка, что ты делаешь?
– Я благодарю Бога, мама. Я слезно просила, чтобы Он просветил меня, и Он послал твои слова. В отчаянии я просила указать мне путь, и твоим голосом Он подсказал. Теперь я знаю то единственное, что важно, и больше не буду колебаться. Не буду сомневаться!
25.
Медленным шагом по мокрой дороге Хуан вернулся в дом. Он избегал парадных каменных лестниц, выходящих на широкие галереи в надежде, что за ним никто не наблюдает и проник через узкую дверь в стене, пересекая пустые внутренние дворики, едва освещенные бледной вспышкой полумесяца, который выглядывал сквозь разорванные облака.
С поразительной точностью он помнил детали дома, и как стрела, точно попавшая в цель, задержался рядом с полузакрытыми окнами роскошных комнат левого крыла, приготовленных для четырех счастливых послесвадебных недель Айме и Ренато.
– Кого ты ждала, Айме? – ядовито спросил Хуан.
– Кого я могла ждать кроме тебя?
– Не знаю, я не знаком с соседними имениями Кампо Реаль.
– Хватит! – гневно взвизгнула Айме. – До каких пор я должна терпеть твои оскорбления?
– Пока не устану оскорблять тебя! Пока мне не надоест говорить это, пока ты не пропитаешься ненавистью и презрением, которые я приберег для тебя!
– Если бы только ненависть или презрение, ты бы уже уехал. Что-то тебя держит, огорчает и притягивает во мне, хоть ты и не хочешь признавать. Что-то делает тебя безнадежно моим, как что-то делает меня безнадежно твоей. Да, Хуан, твоей, хоть ты и сказал, что не хочешь смотреть на меня. Почему? Почему ищешь меня вопреки самому себе?
– Полагаю, человек становится ничтожнее пса, когда страсть делает его рабом, – яростно выдавил признание Хуан.
Он сделал шаг к Айме и приблизился, но она отступила, посмотрела в другую сторону, наблюдая из полумрака, напрягая слух, и наконец взяла за руку Хуана, вынуждая и советуя уйти:
– Мы в плохом месте. Ренато пошел проводить нотариуса до комнаты доньи Софии, но может вернуться, и не должен столкнуться с нами, пока мы говорим. Есть в нем что-то странное. Не знаю, подозревает он или предчувствует, но надо иметь благоразумие, Хуан. Больше благоразумия, деликатности, спокойствия. Надо иметь терпение, Хуан.
– Терпение для чего?
– Чтобы ждать. – Страстно умоляя, Айме воскликнула: – Хуан, Хуан, бесполезно обманываться. Ты любишь меня. Твой гнев, оскорбления, грубость и жестокость означают лишь одно – ты еще любишь меня. Можешь оскорблять, проклинать и бить меня, можешь думать, что желаешь моей смерти, но по сути это правда. В глубине души Хуан, ты любишь меня, жизнь моя!
Медленно она подталкивала его к концу длинного коридора, заставила спуститься на четыре ступеньки, отделявшие открытую галерею от широких дорожек, пряча его за широким вьюнком. Они были так близко, что ее огненное дыхание, словно вспышка страсти и безумия, полыхнуло по лицу Хуана, возбуждая и пьяня. А в его голосе была смесь мольбы и приказа, когда он проговорил:
– Да, Айме, я люблю тебя. Ты моя, моя, хоть на дне преисподней! Я люблю тебя! Ты должна уже быть мертва, я должен был убить тебя своими руками, но я люблю и целую тебя, одновременно проклиная, и ты должна дрожать, потому что каждую минуту, сжимая тебя, я чувствую порыв сдавить тебя все сильнее и сильнее до тех пор, пока не сломаю твою жизнь, чтобы ты не смотрела на меня глазами, которые меня пронзают, как кинжалы, чтобы не говорила таким голосом, который постепенно проникает в меня. Потому что, когда я чувствую тебя своей, рядом со мной, как сейчас, я не человек, а животное. Животное, способное на все низости. Поехали, немедленно, прямо сейчас, в эту секунду. Уедем далеко!
– Ты что, спятил?
– Конечно же спятил. Только помешавшийся может снова сжать тебя в этих руках; только безумец, сумасшедший, пьяный способен признаться в любви. Уедем!
– Погоди немного, Хуан, погоди, – приглушенным голосом попросила встревоженная Айме, потому что услышала шум приближающихся шагов. – Слышишь? Это Ренато! Ради Бога, помолчи!
Она обхватила его шею, заставляя наклониться, спрятаться в густом вьюнке, обвивавшем жимолость, сдерживая дыхание, когда до них донеслись ясные и легко различимые голоса Моники и Ренато вместе с раскатами грома, сопровождавшими разбушевавшийся ветер и дождь.
– Снова буря, Моника.
– Да, Ренато, но это неважно.
– Как это может быть неважным? Не могу позволить, чтобы ты выезжала в такую непогоду. Я лично займусь этими переездами. Нужно сделать так, чтобы ты отдохнула. Очень скоро многое изменится благодаря Ноэлю и Хуану.
– Ты настаиваешь на том, чтобы оставить Хуана?
– Он не останется в доме, но будет присматривать за имением. Что происходит? Ты тоже его не любишь? Я думал, вы друзья.
– Мы не враги, но… – робко пробормотала Моника, делая усилие.
– Ну тогда и покончим с этим. К счастью, мама хорошо приняла Ноэля, хотя он тоже не на моей стороне по отношению к Хуану.