– Прости меня, ничего. Но вы двое так меня развеселили, что я не могу удержаться. Вы такие удивительные, совершенные, очень забавные, кроме того…
– Не пойму шутки; но в конце концов не думаю, что своим смехом ты кого-то обидела, – покорно согласился Ренато. Ласково и серьезно попрощался: – Доброй ночи, Моника, надеюсь, что хороший сон улучшит твое состояние к завтрашнему дню. До завтра.
– До завтра, – ответила Моника еле слышно, видя, как удаляется пара, приходя в бешенство от очередной насмешки Айме.
– Над чем ты смеешься, Айме? – спросил недовольно Ренато.
– Ни над чем. Лучше смеяться, чем трагически все воспринимать.
– Что трагически воспринимать?
– Ну, все, что происходит, несправедливое, жесткое отношение сестры, твой приступ братской нежности, рвение заниматься всеми. И то, как мало ты уделяешь мне времени, поскольку всеми занят.
– Ты ревнуешь? – улыбнулся ласковый и польщенный Ренато.
– О, нет! Зачем? Нет повода, то есть, я думаю, что нет повода. Но надо видеть, как ты любишь Монику.
– Она наша сестра. Кроме того, она беспокоит меня. Ей нехорошо, я заметил, она бледная, худая, словно измученная чем-то и ревностно это скрывает.
– Это естественно, она влюблена. Это на язык просится.
– Но в кого? Откровенно говоря, я не знаю.
– В кого угодно, – легкомысленно уклонилась Айме. – Возможно, в Хуана Дьявола.
– Что? Как? – воскликнул крайне удивленный Ренато.
– Я говорю, Хуан Дьявол – мужчина, как и все остальные, а теперь с новой должностью, которую ты ему дал, он даже хорошая партия. Моника не честолюбива.
– Это нелепо, несуразно! Даже в шутку ты не должна…
– Ты всерьез принял на себя роль старшего брата, – развлекалась и смеялась Айме. – Не расстраивайся, я же шучу. В конце концов, это невозможно и привлекло бы чужое внимание. Это сюжет для романа с продолжением «Монахиня и пират».
26.
– Янина, что ты делаешь?
– Ничего, дядя, записываю.
Гримаса горечи вместо улыбки была ответом Янины, пока она перевязывала разноцветный платок вокруг темной кудрявой головы. Бесшумно она появилась из густой тени сводов второго дворика. Суровые, изучающие глаза Баутисты властно смотрели на нее, она пожала плечами.
– Что ты записываешь, Янина?
– Все, что происходит.
– Происходит только то, что меня раздавили и растоптали, – пожаловался Баутиста тихим голосом, но с большой злобой. – Но я так не оставлю. Я должен рассчитаться и отомстить. Еще увидят, нужен ли Баутиста в день, когда встретят рассвет сожженными плантациями сахарного тростника, когда подорвется петардой плотина реки или…
– Не говори глупостей, дядя Баутиста. О таком нельзя говорить. Если это вообще возможно сделать.
– Я не могу терпеть то, что со мной происходит! Не могу быть здесь последним слугой, пока попрошайка, этот безродный Хуан Дьявол…!
– Тише, дядя, тебя не должны услышать. Ренато и его достойнейшая супруга только что вошли в комнату. Сейчас он наверняка держит ее в своих объятиях, жадно целует и отдает сердце этой развратнице!
– Развратнице? Почему это она развратница? Она в чем-то повинна? Почему не изъясняешься яснее? Что ты скрываешь? Что знаешь?
– Я знаю то, что тебя очень порадует, дядя Баутиста! Очень скоро покончат с Хуаном Дьяволом!
– Выражайся яснее! – торопил Баутиста, глядя на нее пристально и сурово. – Почему покончат с Хуаном Дьяволом?
– Потому что высоко взлетел. В этом доме произойдет многое. На твоем месте я бы подождала, дядя Баутиста. Скоро река помутнеет. А рыбу ловят в мутной воде.
– С чего ты взяла?
– Вчера я поднялась к верхнему ущелью, чтобы повидаться со старой Чалой. Я дала ей несколько монет, чтобы та увидела будущее Д`Отремон.
– Ты никогда не верила в такое, Янина. Это выдумки, чтобы обманывать этих животных, у которых суеверие в крови. Не думал, что ты в это веришь. Но что тебе сказала Чала?
– Она зарезала черную курицу, посмотрела в ее нутро и сказала, что есть двое мужчин с кровью Д`Отремон: один законный, а другой незаконнорожденный.
– Замолчи, тише! С ума сошла? – встревожился Баутиста. – Это сказала Чала? Распустила язык, осмелилась на такое! Видишь, видишь? Если бы я еще приказывал, то велел бы избить тебя до полусмерти за то, что говоришь без уважения о хозяевах. О сеньоре, о сеньоре Франсиско Д`Отремон… Лгунья!
– Не кипятись так. Уже пятнадцать лет он мертв и похоронен, – объяснила Янина с тонкой усмешкой. – Мы одни, дядя Баутиста, а теперь я знаю, что это совершенная правда. Я не ходила к Чале, не разговаривала с ней.
– Эй, чего ты добиваешься?
– Хочу быть уверенной в том, что всегда подозревала. Хуан Дьявол – брат хозяина Ренато, но никто из них не знает об этом.
– Думаю, этот незаконнорожденный пес знает. Он был не маленький в ту ночь, когда умирал Бертолоци и принес от него то письмо.
– Ты расскажешь мне всю историю, дядя Баутиста?
– Нет! Забудь об этом. Зачем ты заставила меня говорить? Я забылся, но если ты хоть слово упомянешь из того, что мы говорили…
– Я уже знаю угрозу: прикажешь избить меня палками, – усмехнулась Янина. – И что ты заслужил? Что ты получил, будучи верным псом? Ведь ничего, не так ли? Ты на них смотрел, словно они из другого теста, как на богов, детей солнца, а это неправда, они такие же, как все. Их тоже можно ненавидеть и любить, как всех. Хозяин Ренато – всего лишь мужчина, а любой мужчина может почувствовать себя таким несчастным, что утешится даже в объятиях дочери рабыни.
– Янина, ты думаешь об этом? Этого вздумала желать?
– Того же, что и ты, но другим способом. Ты хочешь управлять в Кампо Реаль, я – тоже. Почему бы и нет?
– Даже не хочу понимать тебя.
– Даже если и хотел бы, не смог, но все же поймешь, а я скажу: жди, тебе не придется ждать слишком долго. Скоро придут мутные воды. Ни ты, ни я не будем виноваты, но успеем подобрать то, что буря выбросит на берег.
Резкий звук колокольчика донесся до них, и Баутиста сказал:
– Сеньора зовет.
– Да, зовет тебя, потому что было два звонка. Иди, она никогда не звала тебя по-другому, даже когда ты был управляющим. Ведь она хозяйка, твоя хозяйка.
– И твоя тоже. Не думаю, что осмелишься отказать сеньоре. Ты всем ей обязана, с детства ела хлеб из ее рук. Ладно, Янина, мы продолжим потом, да? Ты должна мне разъяснить кое-что. Я не готов… – его объяснение было прервано другими двумя сильными звонками, и он завершил: – Этой ночью поговорим!
Он быстро ушел, взглянув на нее с беспокойством, а Янина разглядывала изящные ладони, темные руки, в которых едва проглядывали голубые вены, и с бесконечным презрением повернула голову туда, куда ушел Баутиста, пробормотав с откровенной яростью:
– Дело не в крови, это душа находится в рабстве!
– Колибри, до каких пор ты будешь вместо Святой Моники?
– Сейчас ее нет, капитан, но она оставила меня ухаживать. Пока ее нет, я распоряжаюсь.
Сильной рукой Хуан сдержал ретивого коня; прекрасное животное, белое, как снег, с красивой сбруей из сафьяна – один из двух совершенно одинаковых коней, которых София подарила сыну и невестке в дни их помолвки. Взволнованный, нервный, возможно, удивленный большим весом и грубостью всадника, он, казалось, готов бы встать на дыбы, в то время как Хуан протянул руку Колибри и приказал:
– Давай, идем со мной! Давай руку и прыгай. Что происходит? Не хочешь идти?
– Да, хозяин. Подождите минуточку, всего лишь минуточку. Я предупрежу негра Панчо, он следит за всем, когда нет сеньориты Моники. Минуточку, не более. Панчо! Панчо!
Поджав губы, Хуан овладел своим беспокойством и нетерпением коня. Он стоял у входа в малую долину, где однажды столкнулся с Моникой, рядом с тем местом, где быстро возвели бараки, чтобы поместить больных. Дождь закончился, ветер стих, и их окружила прекрасная тропическая ночь, усеянная ясными звездами.
– Все. Есть четыре больных, которые чувствуют себя лучше, а когда луна встает над вершиной холма, нужно дать остальным ложку лекарства, – объяснил Колибри.
– Поднимайся на круп лошади и хорошо держись, не убейся.
– А куда мы едем, мой хозяин?
– Увидишь.
Хуан хлестнул по бокам ретивого скакуна и тронулся стремительным галопом. Долгое время конь преодолевал лигу за лигой, ни один из всадников не проронил ни слова, пока вдруг Колибри удивленно не воскликнул: