Элеонора начала опять ходить, немного развеселившись, когда увидела выражение лица Габи. Та была искренне возмущена тем, что какая-то повитуха будет одобрять ее советы. Схватки уже стали почти непрерывными, сознание Элеоноры сосредоточилось на одной точке ее измученного тела. Было невозможно думать ни о чем другом, пока длились схватки. Кода же они ослабевали, она думала только о том, что они сейчас возобновятся с новой силой. Она начала кричать, когда боль достигла пика и, казалось, отнимала у нее все силы. Повитуха всячески поддерживала Элеонору, подбадривая ее спокойным и уверенным голосом.

— Вы хорошая и здоровая девушка, госпожа, вам это легко удастся, — предсказывала она.

За окнами наступал новый, еще незнакомый день, становилось все жарче, но для Элеоноры время остановилось. Она была заточена в собственный мир бесконечной боли, всепоглощающей и как будто захватившей ее тело навечно. Она смутно осознавала присутствие других людей в душной комнате, но совсем не понимала, кто они и что здесь делают. Элеоноре казалось, что она была в центре какого-то жаркого белого круга и находилась вне времени и пространства.

В перерывах между схватками ее поднимали на ноги и водили, поддерживая с двух сторон. Наконец повитуха приказала посадить ее на специальный стул для родов, потому что пришло время. Руки Элеоноры положили на ручки стула, и они тут же побелели от напряжения. Ани отдали распоряжение стоять за госпожой и держать ее за плечи. Повитуха заняла свое место на низком табурете перед Элеонорой, собираясь принять ребенка. Все было готово.

Теперь до слуха Элеоноры доходили приказы, отдаваемые громким криком. Боль схваток достигла апогея, но это уже перестало быть важным. Самым важным было избавиться от этого груза внутри. Она боролась с фантастическими усилиями, слыша один и тот же приказ: «Напрягаемся и выдыхаем! Напрягаемся и выдыхаем!» Элеонора стонала и истекала потом; теперь она узнала; почему роды называют великим трудом[6].

Она яростно боролась только за то, чтобы покончить с этой болью. Напрягаясь так, что сердце останавливалось в груди, она чувствовала, что некая тугая пробка словно не хочет выходить из узкого бутылочного горлышка. Слышались крики и бормотания женщин, среди них выделялся голос повитухи, разрезающий красный туман в мозгу Элеоноры:

— Очень хорошо, дитя мое. Вот и голова. Передохните, а затем примемся за остальное.

— Не могу больше, — произнесла Элеонора еле слышно. — Я больше не могу.

— Осталось совсем чуть-чуть, — подбодрила ее повитуха. — Все самое страшное позади. Больше не будет так больно. Готовы?

Еще одно невыносимое усилие — и Элеонора почувствовала, как что-то выскальзывает из нее, а затем комната огласилась детским криком. Женщины одобрительно загудели, но Элеонора слышала их сквозь пелену. Она думала лишь о том, что ребенок жив, и это хорошо, и это все. Ей невыносимо хотелось спать. Ани вытерла ей лоб, после чего Элеонора погрузилась в забытье.

Через некоторое время она очнулась и услышала, как женщины что-то говорят. Она узнала голос Эллис, которая как раз произносила: «Нет, не сейчас. Пусть она выспится. Скажем ей позже».

О чем скажем? Элеонору недолго занимал этот вопрос. Ей помогли лечь в кровать, перебинтовали и наложили бандаж, и постепенно все звуки для нее исчезли, детский плач и бормотание женщин затихали вдалеке, и она погрузилась в глубокий сон, вызванный усталостью и истощением сил.

Итак, в половине третьего пополудни семнадцатого августа 1435 года Элеонора родила своего первенца. И только в пять часов, когда она проснулась после родов, ей сообщили плохую новость. Ребенок был крупный и здоровый, но это была девочка!

Морланд был в ярости и высказал Элеоноре все, что о ней думает. Он не оставил ей никаких сомнений насчет того, что она полностью провалила возложенную на нее миссию и произвела на свет бесполезную девчонку вместо желанного и обещанного сына. Он напомнил ей, что ее взяли в семью, хотя она и не имела никакого приданого, и единственный способ исправить этот недостаток — рожать сыновей. Ослабевшая и истощенная после длительных схваток, Элеонора была не в состоянии защитить себя, как сделала бы при других обстоятельствах. Она только бросила полный горечи взгляд на своего мужа, который стоял рядом, несчастный и пристыженный, но не способный найти в себе силы противостоять отцу и защитить свою жену. Роберт уже был многократно осыпан проклятиями зато, что имел неосторожность заметить, что ребенок родился необыкновенно крупным, здоровым и симпатичным. Роберт довольствовался тем, что не потерял Элеонору в этом страшном испытании. Тот факт, что ребенок был жив, только добавлял ему радости, и пол новорожденного не имел для него никакого значения.

В конце концов, Габи взялась выпроводить мужчин из комнаты, сказав, что ее госпоже необходим отдых и покой, а иначе она потеряет молоко. Ани, уже приступившая к своим новым обязанностям, унесла малютку, и Габи осталась одна рядом с Элеонорой, сидя на ее кровати и держа ее за руку. Слезы струились по щекам молодой матери.

— Мой драгоценный ягненочек, не плачьте, — успокаивала ее Габи. — Не позволяйте им вас расстраивать. Малютка самая красивая и здоровая из всех детей, которых мне доводилось видеть. У вас будет еще много таких же. Следующего надо ждать именно мальчика, посмотрите.

— Дело не в этом, — продолжала плакать Элеонора. — Это потому, что он просто стоял рядом и позволял оскорблять меня. Мой муж — это мышь, трусливая мышь. Вот он бы защитил меня.

Габи, конечно, поняла, кого имеет в виду Элеонора. Она снова думала о Ричарде Йоркском.

— Ваши мысли все еще с ним? — спросила она, расстроенная. — О миледи!

Слезы высохли на лице Элеоноры, и она сказала слабым грустным голосом:

— Я не хочу, чтобы ты покидала меня теперь, когда нужна мне больше всего на свете.

— О госпожа, я рада, что была рядом при ваших первых родах, но теперь все позади, и я не буду уже так нужна вам. Мне надо отправляться в путь, дитя мое. Вы станете только сильнее без меня.

— Неужели твой отъезд так уж необходим? — спросила Элеонора упавшим голосом.

— Да, — просто ответила Габи, и, казалось, этим все было объяснено.


Спустя три дня ребенка крестили в церкви Святой Троицы. Элеонора пошла на церемонию, одетая в лучший и тончайший наряд. Габи осталась дома, сказав, что такая поездка будет слишком большим испытанием для ее старого тела. Ребенка крестили Анной в честь матери Роберта, и Морланд наконец сменил гнев на милость, хвастаясь перед соседями, какая у него красивая и здоровая внучка.

Когда они вернулись в Микл Лит на крестильный пир, к ним навстречу выбежал слуга и что-то еле слышно прошептал Роберту на ухо. Роберт повернулся в сторону супруги и взял ее за руку.

— Боюсь, плохие новости, — пробормотал он, резко побледнев от волнения. Элеонора до боли сжала его руку.

— Что? Что? Скажите мне немедленно! — страшная догадка поразила ее. — Это Габи, да?!

Роберт лишь кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— Что произошло? Где она? — кричала Элеонора, пытаясь вырваться.

— Дорогая, вам надо полежать — вы сделаете себе только хуже, — Роберт выглядел очень озабоченным. — Боюсь, что ее настиг один из ее приступов.

— Она мертва? — прошептала Элеонора.

Роберт кивнул. Секунду она смотрела на него не отрываясь, не в силах поверить в случившееся. Потом слезы градом полились из ее глаз. Она была настолько обессилена, что даже не стала их сдерживать. Роберт попытался успокоить ее, но она оттолкнула его.

— Отнесите меня в мою комнату, — приказала она.

Элеонора чувствовала, что ее сердце разрывается на части. Позже она послала за Джо.

— Расскажи мне все, — попросила она.

Она сидела на своем дубовом серебряном комоде у окна, а рядом с ней пустовал другой комод, который обычно занимала Габи, когда они вместе работали. Джо присел на пол у ног Элеоноры — занять место Габи казалось ему кощунством.

— Рассказывать почти нечего, госпожа. Она вышла посидеть на солнышке. Я помогал ей, потому что ей не хватало дыхания. Я усадил ее с шитьем, чтобы ей было удобно, на скамейку. Она сказала, как хорошо ей было здесь…

— Что она произнесла точно? — перебила его Элеонора. — Я хочу знать дословно.