— Роберт! — голос звучал все более раздраженно.
Он наспех погладил собаку по голове и поднялся, но затем остановился. Ему пришла в голову чудесная мысль. В лихорадочной спешке он начал перебирать щенков и наконец остановился на самом большом и сильном, решив подарить его своей будущей невесте. Он засунул щенка за пазуху, чтобы не дать ему замерзнуть, и выбежал во двор как раз в тот момент, как его отец собирался позвать сына в третий раз.
Минутой позже они уже ехали по дороге в темноте, слегка тронутой серой дымкой раннего утра. В это время года — время летнего острига овец, по пути каждый день шли обозы с овечьей шерстью, срезая дорогу в этом месте, чтобы направиться к югу, где находились огромный рынок и порт Лондон. В обозе иногда насчитывалось до двух сотен лошадей, они двигались медленно, заполняя дорогу своими тучными, колышущимися телами и поднимая такую пыль, что путешествующим за ними было трудно дышать. Там были люди, ожидающие обозы, чтобы отправиться в путь вместе, те, кто ждал компании, чтобы не страшно было путешествовать в одиночку. Но Морланды не относились к этому сорту людей. Их было пятеро, вооруженных мужчин в седлах. Вряд ли кто-то решился бы напасть на такую кавалькаду.
Обозы отправлялись в путь на заре, поэтому Морланд и его спутники должны были выехать до рассвета, чтобы оказаться впереди. Когда первый луч солнца пробился над горизонтом, они уже находились более чем в пяти милях от дома.
Элеонора Кортени сидела на резном дубовом подоконнике у южного окна комнаты с вышиванием в руках, пытаясь с пользой для дела употребить последние яркие лучи солнца. Она трудилась над сорочкой хозяина, и изящный рисунок у ворота требовал тончайшей белой шелковой нити и такой же тончайшей иглы. Когда свет совсем померк, она отложила вышивание в сторону и занялась более простой работой. Время от времени она поднимала голову и бросала взгляд в окно. Это был чудесный день позднего лета, и все вокруг под перевернутым куполом синего неба было занято перекатами зеленых холмов Пербека.
Она любила летний замок Кофрэ. Прожив здесь всю жизнь и видя эти холмы, она не могла представить себе, что когда-то покинет их. Напротив нее на стуле у незажженного огня сидела ее госпожа, еще одна Элеонора, Элеонора Бьючем, а теперь леди Бофор, жена лорда Эдмунда Бофора, которую прозвали Белль[2] за ее замечательную красоту.
Белль снова была беременна и надеялась, что на этот раз родит сына. Летняя жара разморила ее, и руки женщины медленно скользили по цветному шелку. Элеонора, наверное, закончит работу за нее, ведь много раз, когда они были еще совсем юными девочками, Элеоноре приходилось делать двойную работу у веретена, чтобы уберечь Белль от неприятностей.
Две девушки были воспитаны вместе с того момента, как родители Элеоноры умерли. Белль была на два года старше, но Элеонора росла смелой, физически крепкой, поэтому разница в возрасте почти не чувствовалась. Вместе их обучали чтению, письму и счету. Вместе они постигали основы французского и латыни. Они прекрасно овладели искусством танцевать и музицировать. Кроме того, девочки учились ткать, прясть и вышивать.
Белль, маленькая, светловолосая и очень миловидная, была щедрой, добросердечной, но ленивой. Элеонора, выше ростом, темноволосая, росла энергичной, умной и очень проницательной. Они как нельзя лучше дополняли друг друга.
Когда Белль вышла замуж за лорда Эдмунда, она попросила мужа взять Элеонору с собой. И ее страстная мольба была встречена благосклонно. Лорд Эдмунд выкупил право опекунства над Элеонорой у отца Белль.
Казалось, это поставило печать на судьбе Элеоноры. Она полагала, что останется здесь навсегда, поддерживая бедную ворчунью Белль на протяжении всего времени ее нескончаемых беременностей, и позже, после счастливого разрешения этих беременностей, станет леди-гувернанткой для отпрысков Белль. Это был предел ее стремлений, и Элеонора не надеялась на большее.
Хотя это была не вся правда. Существовало еще кое-что, чего она желала всем сердцем и на что не смела надеяться. Мысли об этом поглощали ее полностью, заставляя переходить от самых смелых ожиданий к глубинам отчаяния и наоборот, так что она не могла уже отличить явь от мечты. Подумав об этом снова, она не заметила, как ее руки, до этого порхавшие над работой, словно бабочки, сами собой замедлили ход и безвольно опустились на колени.
Ее взгляд снова устремился в окно, скользнул по маленьким каменным деревенским домишкам с вызолоченными светом крышами, затем обратился к полям и кромке леса у больших холмов, где ветер раскачивал деревья и рвал тучи.
Его звали Ричард. Ему было двадцать три года, и он не имел семьи. Он был солдатом и, как подобает солдату, был широкоплечим и легким в движении. Ричард не был высоким, но зато коренастым и сильным. У него было широкое добродушное загорелое лицо, а светлые волосы на висках и надо лбом позолотило солнце, так что они напоминали цветом пшеницу. О, у него были голубые глаза, а взгляд такой пронизывающий, что, казалось, проникал в самую душу. Ричард не часто улыбался, но не потому, что был хмурым по натуре, а потому, что философски воспринимал мир; однако когда он все же дарил вам улыбку, то она озаряла все лицо, словно солнце выглядывало из-за туч после долгой зимы. Его улыбка согревала сердце и заставляла без раздумий положить жизнь к его ногам.
Он и лорд Эдмунд были во Франции вместе три года назад на суде над Жанной Руанской и на коронации мальчика-короля в Париже. Это было в декабре, а следующей весной они возвратились, и он гостил в доме недавно женившегося лорда Эдмунда. В это время в замке проводили пиры с играми, танцами и музыкой. Как любой воин, вернувшийся из Франции на родину, Ричард желал удовольствий и не мог не заметить красивого личика. А Элеонора была очень красива, и он танцевал с ней, дразнил ее и тут же осыпал комплиментами, хвалил ее умение петь и восхищался ее темными глазами. И вот однажды, когда они прогуливались, немного отстав от остальной компании, он увлек ее в тень развесистого дерева и поцеловал.
Юная неискушенная Элеонора не имела никаких шансов. Его голос, улыбка, случайное прикосновение рукава к ее руке, когда они сидели за столом, — все эти знаки наполняли ее душу и сердце. Она знала, что было сумасшествием позволить себе полюбить его, ведь он был не просто Ричард, он был — о ужас! — Ричард Плантагенет, герцог Йоркский.
Он был богат и влиятелен: генерал, государственный деятель, глава семейного клана, герцог, в чьих жилах, как говорили, королевской крови больше, чем у самого короля, так как по линии матери он восходил ко второму сыну Эдуарда Третьего, а по линии отца — к Эдуарду Четвертому. А она была просто Элеонора Кортени, сирота без гроша за душой. Иногда она находилась на грани отчаяния, зная, сколь далеки они друг от друга на социальной лестнице. Но иногда ее наполняла надежда на то, что, полюбив ее, он мог бы сделать ее своей женой, ведь некому было перечить его воле и он вправе принимать решения лишь по велению собственного сердца.
Она цеплялась за свои мечты и за свою надежду. Один памятный эпизод, связанный с ним, особенно питал ее робкие ожидания: на прошлое Рождество он прислал подарки, вспомнив и о ней. Он выбрал для Элеоноры маленький, переплетенный кожей молитвенник с бегущим белым зайцем на обложке. Стоимость такого подарка была ошеломляющей, но он был дорог ей не из-за его цены, а потому, что этот молитвенник подарил ей герцог. Элеонора носила его на цепочке у пояса, а ночью этот бесценный дар занимал свое место у нее под подушкой. Она не расставалась с ним ни на минуту. Это был ее талисман.
Шум у двери вернул Элеонору с небес на землю, и она увидела, что свет совсем уступил место тьме, и она не сможет закончить свою тонкую работу. Через секунду дверь распахнулась, и ее господин вошел, сопровождаемый слугой, который нес кресло. У лорда Эдмунда их было два, и он по праву ими гордился. Это было из красного бархата с золотыми узорами и вышивкой. Он возил его с собой повсюду, даже на войну, где оно занимало почетное место в его шатре. Другое кресло, зеленого бархата с серебристой вышивкой, стояло в холле. Его занимали почетные гости, а когда таковых не было, то супруга лорда.
Элеонора и Белль встали при его появлении, он дал им знак сесть, уселся в кресло сам и отослал слугу. Белль опустилась на свой стул, а Элеонора по сигналу опекуна покинула место у окна и опустилась на подушку у ног Белль.