Дженет Таннер - Дитя каприза

– Но я хочу знать! – упрямо настаивал он. – Ты нашла этого негодяя Грега Мартина?

– Нет. Прошу тебя, забудь о нем, папа. Все это было так давно.

– Ты ведь знаешь, он увел у меня твою мать, – сказал он задумчиво. – Она собиралась бросить меня и уйти к нему. Бог знает, что она в нем увидела! Обаяние, я думаю. Обаяние и деньги. Он всегда производил впечатление чертовски богатого человека.

– Папа…

Но, казалось, Хьюго ничем нельзя остановить.

– Знаешь ли ты, Гарриет, как я любил ее – жизнь готов был за нее отдать! А вместо этого… я никогда не хотел причинить ей боль. Я никогда не хотел этого. Я просто ничего не мог с собой поделать. Вся моя любовь словно превратилась в горечь. И я не смог совладать с собой!

– Папа, прошу тебя! – умоляла его Гарриет в отчаянии. – Тебе опять станет хуже!

Его рука судорожно сжала ее пальцы.

– Ведь я никогда не хотел сделать ей больно, Гарри, поверь мне! Я лишь хотел…

Линия на экране монитора выкручивалась с угрожающей скоростью, и Гарриет похолодела от страха. Она высвободила пальцы из руки отца и, выбежав в коридор, позвала на помощь.

– Сестра! Скорее сюда, пожалуйста! Мне кажется, у него снова приступ!

Мимо нее в палату поспешно пробежала сестра, мгновение спустя за ней последовал врач. Гарриет беспомощно стояла в дверях и, прижав руки к губам, наблюдала, как они хлопочут у постели больного. Затем чья-то рука решительно, но ласково обвилась вокруг ее талии, и другая сестра настойчиво увлекла ее от входа в палату.

– Пойдемте со мной, милая. Я приготовлю вам чашечку хорошего крепкого кофе.

Гарриет рванулась назад.

– Но мой отец…

– Сейчас вам там нечего делать, только будете мешать. Уверяю вас, он в хороших руках.

– Но… он поправится?

– Если уж доктор Клейвелл не сможет его спасти, то его не сможет спасти никто, – весьма обнадеживающе заявила сестра.

Только оставшись одна в роскошно обставленной приемной, Гарриет поставила нетронутую чашку кофе на стеклянную поверхность низкого столика и, меряя шагами комнату, поняла, что сестра так и не ответила на ее вопрос.

После первого приступа у Хьюго Салли день и ночь дежурила в больнице, и теперь, когда приехала Гарриет, она воспользовалась возможностью забежать домой, чтобы принять душ, переодеться и хоть немного поспать в собственной постели. И вот теперь Гарриет должна была позвонить ей и сказать, что Хьюго снова в критическом состоянии. Салли, казалось, совсем обезумела от горя и сейчас, должно быть, уже мчалась в больницу, а ее шофер с максимальной скоростью пробирался сквозь нью-йоркские транспортные пробки.

Ожидая в одиночестве Салли и новостей о состоянии отца, Гарриет в который раз мысленно прокручивала в памяти только что состоявшийся разговор с отцом, словно проигрывала поцарапанную пластинку, игла на которой застревала на одном и том же месте; она расхаживала по комнате, размышляя над тем, что за мысли одолевали его, когда он, прилагая отчаянные усилия, пробормотал эти слова.

Сначала она предположила, что он говорил об ужасной ссоре, происшедшей между ним и Полой ночью накануне ее отъезда в Италию, ссоре, свидетельницей которой стала тогда четырехлетняя Гарриет, не замеченная родителями. Ее разбудили громкие голоса, и она, выбравшись из кроватки, подошла по коридору к полуоткрытой двери в спальню родителей и стояла, вытаращив глазенки, впервые за свою короткую жизнь напуганная так сильно, а, может быть, даже сильнее, чем когда-либо в будущем.

В то время Гарриет, конечно, не поняла, что происходит. Лишь позднее она смогла связать воедино отрывочные воспоминания, но даже тогда не могла с уверенностью сказать, была ли реальностью эта картина или же создана ее воображением, словно все это ей привиделось в кошмарном сне. Но теперь, услышав мучительные бессвязные признания отца, она подумала, что, по-видимому, все было именно так, как она опасалась.

Вполне возможно, конечно, что он винил себя в гибели Полы. Но ему не следовало этого делать – и Гарриет, конечно же, не считала его виновным в смерти матери. Ссора между ними уже не имела значения – Пола все равно уехала с Грегом – не это ли имел в виду отец? Однако горе иногда проделывает странные штуки с совестью. Может быть, Хьюго казалось, что, веди он себя по-другому, Пола сейчас была бы жива.

«Я никогда не хотел причинить ей боль…» В каждом из этих слов звучало такое страдание… И тут Гарриет неожиданно увидела все в новом свете и похолодела. Она попыталась выбросить эту мысль из головы, не желая даже на мгновение на ней задерживаться, однако она, притаившись в уголке сознания, всплывала снова и снова.

«Я никогда не хотел причинить ей боль… Вся моя любовь словно превратилась в горечь. И я не смог совладать о собой…»

Гарриет в ужасе закрыта лицо руками.

– Нет! – прошептала она, но это слово откликнулось в ее голове криком, а не шепотом. – Нет! Ты не делал этого, папа. Ты не мог иметь к этому никакого отношения.

Однако, даже отвергая эту мысль, она не могла отогнать ужасного подозрения, которое росло в ней, подобно раковой опухоли.

Секретарша Тома сказала, что Салли ездила в Италию вскоре после взрыва. Зачем? И почему она так расстроилась, когда Гарриет сказала ей о том, что попытается раскрыть тайну? Не потому ли, что она что-то знала – что-то такое, что ей хотелось сохранить в тайне? А может, она боялась, что Гарриет может докопаться до правды?

Напряженная, как сжатая пружина, Гарриет ходила по комнате, и непрошенные мысли роились в ее мозгу. Она всем сердцем желала отцу выжить после недавнего приступа и поправиться, но где-то внутри копошился страх. Если он выживет, что тогда произойдет? Неужели ему предстоят новые мучения? Не страх ли перед будущим вместе с душевными страданиями, связанными с прошлым, в конце концов так подействовали на его сердце, что вызвали эти неожиданные приступы? Гарриет сунула руки в карманы, так сильно сжав их в кулаки, что ногти впились в ладони. Ей оставалось лишь ждать в полном бездействии.

Хьюго казалось, что он куда-то плывет, полностью отрешившись от своего жалкого слабого тела, лежащего на больничной койке. Он смутно сознавал присутствие оказывающих ему необходимую помощь людей в белых халатах, которые казались ему странно нереальными. Реальностью же стали призраки, которые неотлучно находились при нем в течение всех этих дней, когда его сознание было одурманено транквилизаторами: Грег Мартин, смуглокожий брюнет, почти до неприличия красивый в белых брюках яхтсмена и сорочке с распахнутым воротом; он сам, такой, каким был в дни своей молодости, и Пола. Да, чаще всего Пола.

«Боже, как она красива», – думал он, и в нем вновь загоралась любовь. Он опять испытывал неутолимое желание, которое она всегда в нем вызывала и которое не угасло с годами. Как же он любил ее! И все еще любит, несмотря ни на что.

Пола, о Пола, такая желанная, но способная вывести из себя, обожаемая им до безумия, но тогда вызывавшая у него дикую разрушительную ревность. Пола, которая никогда не принадлежала ему полностью, хотя он был на ней женат. Пола, которая шла по жизни, получая все, что хотела, и никогда не задумывалась о последствиях своих действий, но была способна превратить его в раба.

Потом люди в белых халатах исчезли – он больше не замечал их присутствия. Реальностью была только Пола, и Хьюго казалось, что он вместе с ней перенесся в прошлое и не просто вспоминал, а снова переживал события двадцатилетней давности.

– Нью-Йорк, Нью-Йорк – я проснусь в городе, который никогда не спит! – распевала Пола, и Хьюго, только что принявший душ и закутанный в огромный махровый халат с монограммой, отвернулся, улыбнувшись, чтобы не поддаться искушению снова заняться с ней любовью. Сейчас для этого не было времени – любое вмешательство в процесс одевания Полы было чревато для них обоих опозданием на работу. Ее привычка затрачивать массу времени на подготовку собственной персоны к встрече с окружающим миром начинала немного раздражать Хьюго по прошествии четырех сказочных месяцев их супружеской жизни – ведь, по его мнению, она была достаточно красива, чтобы выходить из дому без всякой косметики на лице. Но это был такой пустяк, что Хьюго постарался сразу же выбросить эту мысль из головы. Пола привыкла зарабатывать на жизнь своей внешностью. А он был в таком упоении от того, что завоевал ее, что не осмелился даже намеком на осуждение омрачить идиллию.