Юлия Крён - Дитя огня

«Но как, – спрашивала себя женщина, – как любовь может оправдать себя, если она не укоренилась глубоко? Если она родилась не из нежности, а по принуждению – в тот миг, когда я покорилась сильному мужчине, который взял все, потому что мог это сделать?»

Рогнвальд не только забрал у нее все: честь, гордость, девственность, – он также подарил ей дочь. Матильду… Но ребенок мог только дать надежду на будущее, он не мог избавить от мук прошлого.

«Беги, Матильда, беги!»

В какой-то момент убегать стала Авуаза – от воспоминаний, нахлынувших на нее, от желания навязать дочери жизнь, которой та не хотела, и от понимания того, что она сама уже давно сдалась.

Женщина возвращалась к валу в уверенности, что застанет его опустевшим, но во дворе ее ожидал Деккур. Его глаза были слепы, и он не видел, как сильно она устала. Его душа была слепа, и он не видел, что Авуаза сломлена. Он рассказал ей новости. Харальд Синезубый покинул Нормандию вместе со своими воинами, потому что был нужен в Дании. Турмод и его союзники все еще здесь, но в ходе неудачного набега на королевство франков они понесли большие потери.

Авуаза почти не слушала его.

– Все потеряно, – пробормотала она.

– О чем ты говоришь, женщина?

– Все потеряно, – повторила она. – Какая разница, кто отец Матильды, если она любит другого мужчину? Матьедуа тоже перестал для меня что-либо значить, после того как я покорилась Рогнвальду.

– Ты с ума сошла? Столько лет…

– Столько лет, – перебила его Авуаза, – ты относишься ко мне так, будто я вдова твоего брата. Но я не его вдова, потому что не была его женой. Я была его конкубиной. Чтобы жениться, нужно ухаживать за девушкой. Он за мной никогда не ухаживал.

Деккур не стал с ней спорить. Она камень за камнем сносила дом, возведенный изо лжи, и теперь этот мужчина, пусть даже дрожащей рукой, обрушил на него последний удар.

– Я это помню, потому что я все видел, – вдруг язвительно произнес он. – В тот день, когда ты попала в руки Рогнвальда, у меня еще были глаза. Его руки были такими большими и грубыми, а твое тело – таким маленьким и нежным.

Как оказалось, осознавать правду – это не то же самое, что слышать ее от кого-то другого.

– Замолчи! – набросилась Авуаза на Деккура.

Но он не замолчал. Ему очень долго приходилось мириться со своей слепотой и с тем, что он был вынужден объединиться с Авуазой. Теперь он не хотел упускать возможность отомстить за это.

– А ты знаешь, что мы с воинами бились об заклад, отдаст он тебя потом нам или нет? И вообще, выживешь ли ты после этого?

– Он не отдал меня вам.

– Потому что ты не сопротивлялась, а покорилась ему. Потому что ты умоляла сохранить тебе жизнь и надеялась на его милость. Ты была очень красивой, но у тебя не было гордости. Женщины из моего народа предпочитают смерть изнасилованию.

– Все эти годы ты пресмыкался передо мной, а теперь говоришь о гордости?

– По крайней мере, я никогда не притворялся, будто ты мне нравишься. Я всегда тебя презирал, и ты всегда об этом знала. Я не обманывал тебя, ты сама себя обманывала. Ты внушила себе, будто любишь моего брата Рогнвальда. Видишь ли, я знаю о любви не много, но женщина, которая однажды лежала перед мужчиной в крови, стонущая, испуганная и заплаканная, забрызганная его семенем, измученная его грубостью, никогда не сможет его полюбить.

Он не сказал ничего такого, чего Авуаза не знала бы сама, но тем не менее она не хотела этого слышать и с криком набросилась на Деккура. В отличие от Аскульфа, он носил с собой не меч, а маленький нож, которым резал мясо и хлеб. Этот нож был тупым и, может быть, не пригодным для убийства, но женщина все же вытащила его из-за пояса Деккура. Если бы у него были глаза, она бы выколола их. Если бы он еще был мужчиной, она бы его оскопила. Авуаза не знала, как еще может причинить ему боль.

Не успев принять решение, она услышала крик брата Даниэля. Значит, он вернулся сюда, вместо того чтобы убежать от нее. Какой же он трус!

– Отряд! – кричал он. – К нам приближаются воины, на лошадях и с оружием.

– Кто это? Люди Турмода?

– Не похоже. Посмотри сама.

Он услужливо пропустил Авуазу вперед, и она подошла к воротам вала. Закрывать их было поздно, но женщина и не хотела их закрывать, потому что к ним подъезжали не только воины, но и… она. Матильда.

Авуаза любовалась ею. Внезапно исчезли злоба, безумие и боль. «Моя дочь, – подумала Авуаза, – моя дочь плачет».

В ту ночь, когда Рогнвальд набросился на нее, она тоже плакала, но после этого больше не пролила ни слезинки, даже тогда, когда расставалась с Матильдой. Вместо нее плакала Эрин.

На деревянных ногах Авуаза подошла к дочери. Воины еще сидели верхом, и только Матильда спрыгнула с лошади. Она была уже не нежным ребенком, как раньше, а сильной женщиной. Возможно, она проявила бы гордость, о которой говорил Деккур. Гордость, о которой сама Авуаза забыла, подчинившись Рогнвальду.

– Не нужно плакать, – сказала Авуаза дрожащим голосом. – Не нужно. Когда ты рядом со мной, тебе не грозит опасность от норманнов. Тогда ты становишься одной из них, и они не причинят тебе зла. Ты не беспомощна, ты не беззащитна. Ты наследница, наследница Алена и Рогнвальда. Бездушный скот не втопчет тебя в грязь. Чтобы выжить, тебе не придется продавать свою душу и смотреть, как ее терзают чужие люди.

Она подошла к Матильде, взяла ее за руку, а потом обняла девушку.

– Ты выйдешь замуж за того, кого любишь, а не за того, кто над тобой надругается. Ты не будешь ненавидеть свою кровь, как я ненавижу сестру и племянника, потому что видела слишком много этой крови. Ты можешь стать счастливой.

Матильда высвободилась из объятий. Она больше не плакала, и только теперь Авуаза поняла, что воины были норманнами и что Матильда привела их сюда не для того, чтобы объединиться.

Матильда ее предала.

Матильда сжала руки женщины, сначала одну, потом другую. Это были сухие, шершавые, теплые руки, пальцы на них были похожи на когти. Раньше Авуаза казалась ей скорее беспокойным духом, теперь же Матильда увидела в ней женщину из плоти и крови, уже не охваченную слепой жаждой власти и одержимостью, а полную чувств, которые Матильда знала и разделяла. Девушка посмотрела ей в глаза и увидела в них сначала понимание, потом разочарование и наконец страх. Она увидела человека. И в этот момент, став предательницей, она почувствовала себя дочерью Авуазы сильнее, чем когда-либо.

– Уже слишком поздно, мама.

Авуаза высвободила свои руки, обернулась и стала смотреть, как норманнские воины захватывают вал. С ее губ слетел не крик, а стон. В нем слышалось разочарование, но не удивление. Теперь она поняла: Матильда не может спасти ее и восстановить ее разрушенную жизнь.

– Я не наследница Бретани, – произнесла девушка, опустив глаза. – Хоть я и дочь норманна, но в Нормандии все норманны стали христианами, и я тоже. Они оставили свою родину и завоевали новую. И я живу в этом мире с мужчиной, которого люблю. С Арвидом.

Матильда подняла голову и взглянула на свою мать. Увиденное заставило ее застыть в оцепенении: Авуаза держала в руке нож, в ее глазах снова вспыхнула искра безумия, и девушка с ужасом ожидала, что ее мать погубит их обоих.

Но потом во взгляде Авуазы снова появились холод и усталость.

– Матильда… – прошептала она. – Матильда…

И с именем дочери на губах она вонзила себе нож прямо в сердце.

Матильде показалось, будто она чувствует, как клинок режет кожу, впивается в теплую плоть и забирает жизнь женщины, которая была ее матерью. Они с Авуазой стали одним целым. Девушка терпела муки, ощущала, как все ее тело пронизывает боль, как струится кровь, и задыхалась. Она знала, что чувствует ее мать. Не знала она лишь того, прощает Авуаза ее в этот момент или проклинает.

Женщина опустилась на колени, а потом рухнула на землю. Взмахом руки Матильда остановила воинов, которые собирались подойти ближе, и склонилась над матерью. Это мгновение принадлежало только им и никому больше. Матильда не решилась снова взять Авуазу за руки, боясь ощутить, как они медленно остывают, но она должна была сделать что-нибудь для матери и для спасения собственной души.