— Нет, на Елисейские поля! Ведь так называется место за городскими стенами, где находятся сады наслаждений? Где протекает канал?

— Да, некоторые называют это место Элизиумом. — Мне приходилось кричать, чтобы перекрыть громыхание колес. — Но порядочные люди держатся оттуда подальше.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Антоний, погоняя коней.

В Каноп нас доставила флотилия суденышек — на них искателей наслаждений обычно перевозили по каналу, соединявшему Александрию и пригород на Канопском притоке Нила. Там находился великий храм Сераписа и Исиды, но святым то место назвать не решился бы никто: в окрестностях храма процветали все мыслимые и немыслимые человеческие пороки. Направляясь туда по каналу, мы видели радующие глаз пальмовые рощи и отмели белого песка, а в самом Элизиуме — большие дома с видами на океан, населенные людьми, не слишком озабоченными своей репутацией. Когда мы проплывали мимо, они весело махали нам руками.

— Веселитесь от души! — доносилось оттуда, а из одного дома нам выслали сопровождающих: юношу с флейтой и певца, распевавшего лихие непристойные песни.

— Откуда ты узнал про Каноп? — спросила я.

— Я побывал здесь, будучи молодым солдатом, — напомнил он мне. — А сейчас тоже отправился туда по просьбе моих солдат. Они без конца просили об этом.

— Но вряд ли они призывали тебя захватить туда меня и женщин из моей свиты, — указала я. — Что-то не верится.

— Мои люди уже взрослые и вполне могут, если захотят, потом добраться туда сами. — Он рассмеялся и привлек меня к себе. — А для твоих высокородных придворных дам это великолепная возможность, не запятнав себя, под надежным эскортом посетить гнездо порока. Ну, разве не любопытно, а? Сознайся?

— В общем, да, — согласилась я.

— Участие твоей августейшей персоны останется тайной, можешь не опасаться. Мы, римляне, надежные защитники добродетели.

— Да, думаю, от здешних распутников вы нас оградите. Чтобы покуситься на нашу добродетель самим.

— Ну, уж моих-то солдат-скромников твоим целомудренным женщинам опасаться нечего. В крайнем случае, если к ним станут приставать, дамы могут пожаловаться мне. Я, как командир, считаю заслуживающим наказание всякого, кто оставит женщину недовольной.

— Не сомневаюсь, что мои спутницы испытали бы огромное облегчение, услышав об этом. А еще большее — если бы ты заранее предостерег своих людей от лишних вольностей.

Антоний поморщился.

— Дорогая, ты говоришь как дворцовый наставник, охраняющий добродетель десятилетнего ученика. Разве все мы не взрослые люди, мужчины и женщины? Здесь ведь нет Цезариона? — Он демонстративно огляделся по сторонам. — Твоя забота о нравственности трогательна, но одновременно неуместна и даже оскорбительна. Короче говоря, моя восхитительная, прекраснейшая, таинственная царица Египта, занимайся собственными делами и не лезь в чужие.

Антоний откинулся на подушки в лодке и предостерегающе погрозил пальцем.

Я рассмеялась. Он добился своего.

Наши гости пели, непринужденно перекрикивались друг с другом и пили из мехов захваченное с собой мареотийское вино. Мы плыли к Канопу.

Пропустить его было невозможно — все окна сияли, и здания словно окутывало огненно-красное свечение. На улицах, в отличие от большинства городов, пустеющих с наступлением темноты, было полно народу. Наши суда миновали болотистую низину, где здесь впадал в море самый западный рукав дельты Нила, и вспугнули огнями и шумом стаи водоплавающих птиц.

Нос судна уткнулся в причал, и вскоре мы уже разбрелись по заведениям, ни одно из которых не могло вместить столь большую компанию целиком.

— Будем обходить таверны по очереди, а потом сравним впечатления! — крикнул Антоний, потом повернулся и бросил мне мантию. — Надень ее. Ночью похолодает. Да и ни к чему им знать, что у них в гостях царица.

Мне претила мысль о маскировке — ведь царица вправе бывать где угодно, но должна повсюду оставаться царицей. Однако я уступила, не желая огорчать Антония в день рождения. В его обществе мне легко удавалось забыть о своих привычках и усвоить чужие. Я накинула мантию и натянула на голову капюшон.

В первой таверне оказалось темно и чадно от плохого масла, используемого для светильников, и вино было под стать освещению.

— Фу-у! — воскликнул Антоний, отведав вина, и скривил губы. — На вкус вроде того настоя, которым моя мать опрыскивала одежду от моли.

— А ты что, пил этот настой?

— Нет, нюхал. — Он поднял руку. — Эй, есть у вас что-нибудь получше?

Хозяин, чье плоское лицо растягивала услужливая улыбка, вперевалку поспешил к нему.

— Господин желает лучшего вина? — осведомился он, попутно приглядываясь к компании и прикидывая, способны ли мы оплатить приличное угощение.

Антоний бросил золотую монету, и она завертелась на столе. Трактирщик схватил золото, угодливо закивал, и его слуги притащили кувшин с напитком не намного лучше предыдущего.

— Заметное улучшение, — промолвил Антоний, и улыбка хозяина сделалась еще шире. — Это почти соответствует требованиям, предъявляемым к солдатскому рациону.

Он допил чашу, жестом поманил спутников за собой, обнял меня за плечи и чуть ли не вынес за дверь.

— Заглянем куда-нибудь еще.

После душной харчевни воздух снаружи казался свежее, хотя в нем висели дурманящие запахи тел вышедших на ночной промысел шлюх. Их прозрачные дешевые шелка — порой сетчатого плетения — подчеркивали формы отчетливее, чем если бы женщины были обнажены. Горевшие на причале факелы придавали их глазам призывный блеск, а губам — алый цвет и сочность.

Из домов неслась музыка, то разгульная, то заунывная.

— Предскажу твою судьбу! — Чья-то рука, как клещи, ухватилась за мою мантию. Повернувшись, я увидела сморщенное лицо с яркими и смышлеными обезьяньими глазами. Сморщенное, но не старческое. Оно принадлежало ребенку лет девяти или десяти. — Я умею видеть будущее!

Держась за руку Антония, я поспешила дальше. Тяжелый холодный меч, раскачиваясь на ходу, хлопал меня по бедру.

— Я могу рассказать все о твоем будущем! — неслось мне вдогонку.

«А я, — подумалось мне, — могу рассказать все о твоем будущем. Ведь в нем нет ничего, кроме бедности и отчаяния».

Сердце мое болело за этих людей. Не то чтобы я находила их привлекательными или притягательными, но не могла не сострадать их печальной участи.

— Дай-ка монету, — сказала я Антонию.

Он небрежно — ведь для него это ничего не значило — вручил мне золотой.

— Твоя судьба! Твоя судьба! — Дитя бежало за нами, стремясь не упустить удачу.

— Предпочитаю ничего о ней не знать, — заявила я, и мы удались, оставив ребенка разглядывать золотую монету.

В следующем заведении было людно. Большая компания явно выпивала с самого заката. Духота стояла, как на Первом нильском пороге в полдень. Мне даже захотелось скинуть мантию, но я этого не сделала — лишь она отделяла меня от чужих потных тел.

Почти полностью раздетая девушка развлекала посетителей, покачивалась и извивалась под исполненные вожделения звуки камышовой свирели. Наша компания, протолкнувшись в круг с чашами в руках, присоединилась к зрителям. Вскоре на многих лицах появилось похотливое выражение, под стать танцу и музыке.

Вино действовало и на меня. Моя сдержанность и отстраненность рассеивались; эта таверна уже казалась мне не убогой и низкопробной, но восхитительно греховной. Мои руки, пусть и под плащом, непроизвольно повторяли призывные движения танцовщицы. Меня тянуло танцевать, безумствовать, предаваться любви.

— Еще, еще!

Гости хлопали в ладоши, требуя еще одного танца. Девушка, по телу которой струился пот, пошла навстречу их пожеланиям. Запах пота, смешанный с ароматом благовоний, был столь же пьянящим, как и пары дешевого вина.

— Пойдем куда-нибудь поесть! — неожиданно предложил Антоний своим спутникам, и они всей оравой рванулись к двери, несмотря на попытки хозяина убедить их, что он подаст им и еду.

— Нет, — возразил Антоний. — Мы должны обойти все заведения. Все злачные места!

Следующий трактир был выбран произвольно — Антоний почуял запах мяса. Оказалось, это остатки поджаренного на вертеле быка; наша компания заказала все, что осталось от туши, и не прогадала. Мясо получилось на удивление вкусным.