Огромная беспорядочная толпа собралась посреди площади. Я увидела отдельную тесную группу людей, что шли из Капитолия, подняв руки вверх, и кричали:
— Цицерон! Цицерон!
Но никого похожего на Цицерона я не разглядела. Я увидела, как Долабелла — неистовый, переменчивый Долабелла, слывший мастером подстрекательства — забрался на пьедестал, чтобы обратиться к толпе. Потом его сменил Брут, за ним — Кассий. Я не слышала, что они говорили, но по реакции толпы поняла, что их призывы не встретили одобрения. Заговорщики повернулись и направились обратно к Капитолию.
Неожиданно наступили сумерки. Впрочем, неожиданно только для меня, потерявшей представление о времени, а солнце продолжало свой путь как всегда, ничуть не смутившись страшным злодеянием.
Оно должно было остановиться. Оно должно было испепелить злодеев своими лучами. Оно должно было сделать что угодно, но не равнодушно проплывать по небу, как в самый обычный день!
Раздался громкий стук в дверь. Слуги сняли засовы, и вбежал Антоний. Он растерянно огляделся по сторонам и сбросил капюшон и плащ раба — свою маскировку.
— Цезарь! Цезарь! Мой господин, мой командир!
Антоний подбежал к носилкам, пал на колени, сорвал покрывало с тела Цезаря и, судорожно сжав кулаки, испустил протяжный скорбный вой. Потом он закрыл лицо ладонями и зарыдал.
Мы с Кальпурнией молча отступили. Прошло много времени, прежде чем его плечи перестали трястись; он вытер слезы, повернулся и увидел нас.
— Хвала богам, что ты здесь, — сказала Кальпурния.
Антоний медленно поднялся.
— Хвала богам, что мы целы, — ответил он. — И что Цезарь здесь, с нами. Теперь они не смогут осквернить его тело, пока не убьют нас всех.
— Скорее всего, они хотят это сделать, — сказала я. — Что их остановит, если они уже убили того, кого сами же объявили неприкосновенным и поклялись защищать?
— Сейчас их сдерживает только нелепое убеждение в том, что они не обычные убийцы, ибо совершили злодеяние из высоких побуждений. Они считают это делом чести.
— Делом чести? — изумилась Кальпурния.
— Они считают, что убить Цезаря — дело чести, но расправиться при этом и с нами, по их мнению, бесчестно.
— Ну что ж, их честь будет стоить им жизни! — заявила я.
Горе и ярость боролись в моем сердце, и в тот миг верх взяла ярость. Антоний развернулся и уставился на меня.
— Когда? — спросил он.
— Когда у нас хватит силы противостоять им, — ответила я.
— Боги позаботятся о времени и месте, — сказала Кальпурния.
— Нет. Цезарь и я! — поклялась я, глядя на убитого.
Я знала, что его дух, как и мой, не найдет покоя, пока убийцы живы.
— Сначала нужно утихомирить Рим, — заметил Антоний. — Нельзя допустить, чтобы город, о котором Цезарь так заботился, для которого столько сделал, разрушили в бессмысленных погромах. Когда эта опасность минует, мы начнем преследовать убийц. Но всему свое время.
— У нас есть целая жизнь, — сказала я.
— Я единственный консул, — продолжал Антоний. — Теперь я глава правительства, старший магистрат. Я должен, насколько возможно, взять управление в свои руки. Мы обезоружим заговорщиков и буквально, и иносказательно. Завтра я созову заседание сената.
— Словно все идет как обычно! — воскликнула я.
— Мы должны сделать вид, будто так и думаем, — сказал он. — Наша задача — не спугнуть их раньше времени, а вырвать из их рук контроль над ситуацией.
Антоний повернулся к Кальпурнии.
— Завещание Цезаря — где оно?
— У весталок.
— А бумаги Цезаря, его деньги?
— Все здесь. Там! — Кальпурния указала в сторону комнаты, выходившей в атриум.
— Их нужно перенести в мой дом, — решил Антоний. — Сегодня ночью, под покровом темноты. Они не должны попасть в руки заговорщиков. Если бумаги окажутся у меня, моя сила увеличится. — Он повернулся ко мне. — А ты возвращайся на виллу. Оставайся там, пока я не пришлю тебе весточку, что опасность миновала.
— А у нас есть солдаты? — спросила я.
В моем личном распоряжении имелась египетская стража — сегодня ночью ей предстояло оберегать Цезариона.
— Лепид с нами, — кратко ответил Антоний.
Лепид. Значит, этот вопрос решен.
— Сегодня ночью он выведет свой легион на Марсово поле, чтобы на рассвете быть готовым переместиться на Форум и занять его. Мы захватим и государственную казну, чтобы заговорщики не могли получить деньги в свое распоряжение. — Он положил руку мне на плечо. — А сейчас возвращайся на виллу. Возвращайся и молись о том, чтобы в ближайшие два дня все у нас прошло, как задумано. Если за это время не случится чего-то из ряда вон выходящего, мы станем хозяевами положения.
Я бросила взгляд на носилки, тихо стоявшие у пруда. Тело под простыней застыло, рука так и лежала, простертая в сторону. Я подошла, взяла эту руку и поцеловала.
— Прощай, прощай, — прошептала я.
Это было его прощание: так он сказал, когда уезжал в Испанию.
Мне не хотелось покидать его, но и оставаться у смертного ложа я больше не могла.
Всю ночь я простояла, глядя в окно. Как могла я уснуть? Цезарь мертв, и мир разрушен. Никогда, ни на миг не изгладится из моей памяти страшное видение — его недвижное тело. Этот призрак будет вечно стоять перед моим внутренним взором, и лишь сквозь него дано мне прозревать мир видимый и невидимый. Я стояла у окна, опираясь дрожащими локтями о подоконник, когда на черное небо высыпала россыпь звезд. Поутру они медленно гасли, а я пребывала в той же позе.
Что будет со мной? С Цезарионом? С Римом? С Египтом? Мне всего двадцать пять. Что сулят мне следующие сорок лет без него? Вселенная опустела; он, затмевавший небеса, ушел.
В самое темное время ночи, когда шум на Форуме начал затихать, я наконец разрыдалась. Я плакала тихо, потому что не хотела беспокоить Цезариона — бедный ребенок не сознавал, чего он только что лишился. Поскольку я не могла толком выплакаться, моя печаль осталась внутри. Слезы не помогли, горло саднило, будто оно распухло от усилия сдержать рыдания, грудь горела огнем, терзаясь невероятной болью. Мой плач был безмолвным содроганием, разрывавшим меня. Он давал не облегчение, а новые муки.
Цезарь умер, умер, умер… как я вынесу это? Неожиданная смерть во второй раз вырвала у меня самого дорогого и любящего защитника.
Следующий день принес с собой тупое ощущение пережитого стихийного бедствия. Я могла лишь ждать и готовиться к отъезду. Опустошенная подавляемыми рыданиями, я ходила как во сне или как под водой, будто любое неожиданное движение сулило еще большую боль. Среди особо ценных вещей я уложила в водонепроницаемые короба всю мою корреспонденцию в хронологическом порядке, чтобы передать ее на хранение в архивы Александрии. Обычно столь скучное занятие, как упаковка документов, отнимает время и утомляет, но на сей раз я не заметила, как с ним справилась. А впоследствии очень удивилась, распаковав эти бумаги, ибо ничего о них не помнила.
Антоний, как и обещал, прислал ко мне гонцов с рассказом о последних событиях. Брут на Капитолии снова попытался заручиться общественной поддержкой и снова потерпел неудачу. После первоначального замешательства и растерянности в настроении народа наметился перелом, причем не в пользу заговорщиков. Так, претора Цинну, ставшего поносить покойного Цезаря, прогнали с трибуны в ближайший дом, который пытались поджечь, чему воспрепятствовали солдаты Лепида.
Настала еще одна ночь, и я тоже провела ее без сна. Сколько бессонных ночей может выдержать человек? Опять зажглись звезды, а с рассветом угасли, оставив меня измученной и истощенной, за пределами смертельной усталости. С сумерек до рассвета я пребывала наедине со своим несчастьем, не ведая утешения и покоя, — вторая ночь оказалась еще хуже первой. С каждым прошедшим часом моя боль и горе не смягчались, а становились острее.
Пришли новые известия. Сенат провел заседание по поводу случившегося, где были высказаны самые разные мнения. Радикально настроенные сенаторы предлагали наградить заговорщиков и воздать им публичные почести. Вот, оказывается, чего стоят «почести» сената! Умеренные заявили, что следует ограничиться общей амнистией, а Цицерон предложил официальный «акт забвения».