— Они ушли, — сказала Агата.
— Нет. Перестань смотреть, тогда увидишь.
— Не вижу.
— Что ж, зато они тебя видят. Они очень давно хотели с тобой встретиться. Они говорят мне, что с этим человеком, художником, ты никогда не будешь счастлива.
Агата опустила глаза.
— Знаю. Я ушла от художника.
— Нет. Ты ушла от обойщика и пришла к художнику. Думаешь, я не знаю? Думаешь, они не знают?
Агата снова увидела циркачей. Они стояли на сцене — не танцевали, не жонглировали, а смотрели на нее. Между ними плясали неясные голубые сполохи, похожие на порхающих с ветки на ветку птиц, и от этих сполохов на Агату повеяло теплом любви и сочувствия.
Мама Чезаре гневно ткнула пальцем в сторону сцены.
— Они знают. У тебя был хороший мужчина, но ты выбросила его.
— Это Стопак-то хороший мужчина?!
— Да кто говорит о Стопаке? Посмотри на них. Посмотри на сцену. Думаешь, они не знают? Думаешь, твоя бабушка не знает?
— Бабушка! — Агата, раскрыв рот, смотрела на сцену. — Бабушка, это ты?
Мама Чезаре вышла из себя.
— Глупая девчонка! Это не твоя бабушка. Это мой Чезаре! Ты что, не видишь усы? Как же ты меня утомила! Все, в постель. В постель. А ты иди. И помни!
— Но у моей бабушки были усы, — прошептала Агата.
~~~
Агата ехала домой на верхней площадке трамвая, не обращая внимания на холодный ветер, и пыталась уложить в голове все, что увидела и услышала. «Но у моей бабушки были усы, — время от времени повторяла она про себя. — У моей бабушки были усы». В конце концов эта фраза стала казаться настолько смешной, что она и в самом деле засмеялась; а к тому времени, когда трамвай доехал до Зеленого моста, она окончательно поняла, что все события вечера были не более, чем вздор и чепуха. Самый настоящий вздор и несомненная чепуха. А что это еще могло быть такое? Она просто устала, вот и все. Переработала. Призрачный театр, надо же! Привидение в розовом трико и с железными гирями! Чепуха.
Что интересного — поднимать призрачные тяжести, да и откуда вообще взялись призраки гирь? А призрак бабушкиных усов? Эта мысль была настолько смехотворна, что Агата снова рассмеялась — но замолчала, когда трамвай повернул, и там, на углу у «Трех корон», она увидела Гектора. Он был пьян и еле волочил ноги, согнувшись, как обезьяна, и шатаясь из стороны в сторону, от стены до мостовой и обратно. Агата смотрела на него с ужасом и отвращением, как посмотрела бы на любого оборванного пьяницу, но потом вспомнила, что любит его и что ему очень стыдно за то, что он сделал (что бы он там ни сделал), и еще она вспомнила его поцелуи, и ей стало его жалко. Бедный Гектор.
Агата выскочила из трамвая на Литейной и побежала, цокая каблучками по брусчатке. Когда Гектор пришел домой, она уже лежала в кровати у стенки и притворялась, что спит, пока он бродил по комнате, натыкаясь на мебель и производя столько шума, сколько может производить только пьяный, старающийся не шуметь.
Она «не проснулась» даже от грохота падающего стула, а когда Гектор откинул одеяло и срубленным деревом рухнул в постель, она подождала немножко, а потом укрыла его получше, положила на него ногу и поцеловала. Усы привычно кольнули ее губы.
— У моей бабушки были усы, — сказала Агата, снова поцеловала Гектора и заснула.
Так они и лежали, переплетясь руками и ногами, словно нищие, спящие в могиле, когда зазвенел будильник.
Агата перебралась через Гектора (тот не пошевельнулся) и слезла с кровати. Пока она умывалась и одевалась, Гектор перекатился в теплое углубление, оставленное в матрасе ее телом.
Есть было нечего, делать — тоже. Оставалось только поехать на работу, но для этого нужны деньги, а их можно было найти только у Гектора, в карманах его брюк. Вечером ему как-то удалось повесить их на крючок за дверью. Когда Агата тихонько залезла в карман, тяжелая пряжка ремня громко ударилась о стену.
— Что ты делаешь?
— Тихо, тихо, спи дальше.
Но Гектор не стал спать дальше. Он сел в кровати. Вид у него был злой и нездоровый.
— Ты что, роешься в моих карманах?
— Нет. Извини, мне просто нужны деньги на трамвай. Нужно ехать на работу.
— Езжай на свои, черт побери!
— Что?
— Не смей рыться в моих карманах, вот что! Не смей поступать так с мужчиной. Имей уважение!
Агата начала злиться. Она немножко испугалась этого и попыталась успокоиться.
— Гектор, я не роюсь в твоих карманах. Мне просто нужны деньги на трамвай.
— У меня их нет.
— Но я вчера отдала тебе все мои деньги!
— А я их потратил, и теперь тебе придется раздобыть еще. И куда больше.
В его голосе было что-то такое, что заставило Агату быть поосторожней с ответом.
— Не понимаю, — сказала она.
Гектор снова откинулся на подушку.
— Не понимаю, ах, не понимаю! — нараспев произнес он с идиотской плаксивой интонацией. — Что ж, я объясню — так, что даже ты поймешь.
Он отбросил одеяло и пошел к Агате.
Увидев, как он движется, Агата снова, как в первый раз, почувствовала, что по коже бегут мурашки, но этот раз ей стало немного не по себе. Когда он подошел к ней и протянул руку, чтобы снять брюки с крючка, она помимо своей воли вжалась в угол у раковины.
Карманы брюк были набиты мелочью — сдачей после вечера в «Трех коронах». Гектор набрал пригоршню монет и злобным движением сунул их в руку Агате.
— Вот, пожалуйста! Еще? — И он снова сделал то же самое, так что монетки посыпались у Агаты между пальцев.
Она высыпала деньги на стол.
— Гектор, только на трамвай — больше мне не нужно, — сказала она и стала отсчитывать требующуюся сумму.
— А вот мне — нужно. Нужно больше! Мне нужны деньги на холсты и краски, а кроме того, мужчина должен иметь возможность угостить друзей кружкой пива. Или это теперь запрещено? А?
— Нет, Гектор, конечно, не запрещено!
— Ну и все тогда.
Гектор по-прежнему стоял у двери, голый, с брюками в руках, и Агата скорее проторчала бы весь день у стола, чем осмелилась пройти мимо него на улицу.
Наконец, после нескольких минут тишины, Гектор натянул брюки.
— Я пойду, — сказала Агата.
— Иди.
Агата убедила себя, что в этом единственном слове были скрыты целые страницы смущенных извинений — словно он пришел в себя после попойки, отягощенный смутными воспоминаниями о каком-то постыдном происшествии. Гектор отступил в сторону и даже открыл ей дверь, опустив глаза, будто поставленный в угол мальчик.
Агата надела пальто, подхватила сумочку и поспешила на улицу.
— Подожди!
Ее сердце упало.
— Ты меня не поцелуешь?
Она повернулась.
— Конечно, поцелую.
И она поцеловала его.
— Как следует!
Она поцеловала его еще раз, прямо на пороге. Его рот отдавал желчью, похмельем и нечищеными зубами, от него пахло пивом, табачным дымом, потом и мужчиной, и ей хотелось его все больше и больше, пока он не отодвинул ее от себя, сказав:
— Иди. Уходи на работу — или возвращайся в постель.
— На работу. За деньгами для картин.
Всю дорогу до Ратуши его вкус оставался у Агаты во рту. Она отыскала его на кончике языка, проследила все его следы и задумалась, почему испугалась Гектора. Она никогда за все годы замужества не боялась Стопака, и даже представить себе не могла, чтобы ее могло испугать что-либо в Тибо Кровиче. А вот Гектор ее пугал. Было в нем что-то такое… Наверное, дело в том, что он — мужчина, настоящий мужчина. Она никогда прежде не знала таких мужчин. И в то же время — мальчик. Маленький мальчик, которому стыдно признаться в своем проступке и рассказать, зачем ему нужны деньги. «Глупый мальчик», — подумала она. Она оплатит все его штрафы, сделает это с радостью, и ему даже не нужно будет говорить спасибо. Она будет вознаграждена уже одним сознанием того, что помогла ему.
Агата продолжала улыбаться, даже когда входила в Ратушу. На столе уже лежала утренняя почта — груда одинаковых конвертов, адресованных мэру, серый картонный пакет от секретаря Городского Совета, две заявки на подряд на починку крыши скотобойни, а под всем этим листок бумаги с почерком мэра, положенный на стол еще до того, как пришел посыльный. Тибо писал: «На дверях „Золотого ангела“ висит записка: „Заведение закрыто в связи с тяжелой утратой“. Пожалуйста, узнайте, что произошло и не можем ли мы чем-нибудь помочь. К.».