— Думаю, ничего особенного, — произношу я в тишине комнаты.
Курьер поднимает голову и смотрит на меня, словно собираясь что-то сказать, но затем прикрывает лицо рукой, как будто весеннее солнце нестерпимо для его глаз, и роняет голову на грудь.
Дальше тянуть невозможно. Я поддеваю пальцем восковую печать и легко отделяю ее от бумаги. Я разворачиваю письмо и вижу подпись врача. Всего четыре строчки.
«Ваше Величество,
С глубоким прискорбием сообщаю, что Ваш сын, принц Эдуард, умер этой ночью от лихорадки, которую мы не смогли остановить. Мы сделали все, что в наших силах, и глубоко скорбим. Я буду молиться за Вас и его величество короля в вашей печали.
Чарльз Рамнер».
Я ничего не вижу перед собой. Мои глаза наполнились слезами, я пытаюсь смигнуть их, но они все еще ослепляют меня. Кто-то касается моих пальцев, сминающих бумагу, и я чувствую тепло руки Элизабет. Я не могу отогнать мысль, что теперь наследником престола стал Тедди, глупенький сынок Изабель. А после него эта девушка. Я отвожу свою руку, чтобы она не могла коснуться меня.
Через какое-то время я замечаю, что рядом со мной стоит Ричард; он опустился передо мной на колени, чтобы лучше видеть мое лицо.
— Что такое? — шепчет он. — Мне сказали, что ты получила письмо.
— Это Эдуард, — говорю я. Я чувствую, что мое горе вот-вот прорвется отчаянным рыданием, но перевожу дух и сообщаю ему самую худшую в мире новость. — Он умер от лихорадки. Мы потеряли нашего сына.
Дни идут за днями, но я не могу говорить. Я хожу в часовню, но не могу молиться. Двор одет в темно-синие, почти черные одежды; никто не играет в карты, не выезжает на охоту, не слышно музыки и смеха. Наш двор, погруженный в горе, словно онемел. Ричард постарел на десять лет; я уже не смотрю в зеркало, чтобы увидеть отметины печали. Мне все равно, меня не волнует, как я выгляжу. Утром меня одевают, как тряпичную куклу, а вечером расшнуровывают на мне платье, чтобы я могла лечь в постель и лежать в тишине, чувствуя, как слезы просачиваются из-под закрытых век и стекают на льняную наволочку.
Мне так стыдно, что я позволила ему умереть, словно это моя ошибка, и я могла что-то сделать для моего мальчика. Я стыжусь того, что не смогла родить сына сильного, как дети Изабель или как мальчики Вудвиллов, которые исчезли из башни. Мне стыдно, что у меня был всего один ребенок, только один бесценный наследник, предназначенный продолжить род Ричарда. У нас был только один принц, а не два, и теперь он ушел от нас.
Мы спешно выезжаем из Ноттингема в замок Миддлхэм, словно еще можем застать там нашего ребенка таким, как мы оставили его. По прибытии мы находим его худенькое тело в часовне в гробу, а двое других детей оплакивают своего ушедшего двоюродного брата вместе с нашими слугами. Маргарет бросается в мои объятия и шепчет:
— Мне так жаль, так жаль, — словно она, десятилетняя девочка, могла его спасти.
Я не осуждаю ее, но не могу успокоить. У меня нет слов поддержки ни для кого. Ричард принимает решение, что дети теперь будут жить в Шериф Хаттоне. Ни один из нас больше не вернется в Миддлхэм. Похороны проходят скромно, и мы в молчании провожаем детский гроб в темноту склепа. Я не чувствую покоя даже после того, как мы помолились за его душу и заплатили священнику за молитвы два раза в день. Его маленькая невинная душа отправилась в рай, но я не чувствую мира, я ничего не чувствую. Наверное, не почувствую никогда.
Мы уезжаем из Миддлхэма, как только позволяют обстоятельства, и едем в Дарем, где я молюсь за моего сына под сводами большого собора. Это не приносит облегчения. Затем мы едем в Скарборо, я смотрю на высокие волны в бушующем море и думаю об Изабель, потерявшей своего первенца; но потерять ребенка при родах ничто в сравнении с потерей почти взрослого сына. Мы возвращаемся в Йорк. Мне все равно, где мы находимся. Повсюду люди смотрят на меня, словно не знают, что они могут сказать. Им не о чем беспокоиться. Сказать нельзя ничего. Смертельная битва забрала у меня отца, шпионка Элизабет Вудвилл отняла у меня сестру, а палач Элизабет Вудвилл мужа сестры; отравитель убил моего племянника, и ее проклятие уничтожило моего сына.
Дни становятся ярче и теплее, и теперь меня одевают не в шерстяные платья, а в шелк. Меня ведут ужинать, сажают, как марионетку, за высокий стол, подносят мне седло ягненка и свежие фрукты. Голоса за столом звучат все громче и громче, и в один прекрасный день музыканты снова начинают играть, впервые, после того, как пришло то письмо. Ричард искоса бросает на меня взгляд, чтобы понять, не возражаю ли я, и я замечаю, как поражен он пустотой моего лица. Я не против. Я ни о чем не жалею. Пусть играют хорнпайп, если хотят; ничто больше ни имеет значения для меня.
Той же ночью он приходит в мою спальню. Он ничего не говорит мне, просто берет на руки и обнимает так крепко, словно возможно уменьшить боль двух разбитых сердец, тесно прижав их друг к другу. Это не помогает. Теперь, когда мы лежим бок о бок, а не находимся в противоположных концах замка, наша боль удваивается, и моя спальня становится эпицентром горя.
Когда я просыпаюсь рано утром, он пытается заняться со мной любовью. Я лежу под ним, словно камень, не говоря ни слова и не шевелясь. Я знаю, что он надеется зачать нового ребенка, но не верю, что нам будет послано такое благословение. После десяти лет бесплодия? Как сын сможет прийти ко мне сейчас в омертвевшее тело, когда я не могла зачать, будучи полна любви и надежд? Нет, Бог дал нам только одного сына, и теперь он ушел от нас.
Девушки Риверсов деликатно оставили двор, чтобы навестить свою мать, и я радуюсь, что не вижу их сейчас — трех из пяти прекрасных дочерей. Я не в силах думать ни о чем, кроме проклятия, о котором рассказал мне Ричард; о том, как мать и дочь поклялись, что человек отнявший у них детей, потеряет своих. Можно ли считать это доказательством того, что Роберт Бракенбери понял мой намек и задушил этих здоровых и красивых мальчиков в их постели, чтобы передать их титулы моему бедному потерянному сыну? Доказывает ли это, что мой муж бесстыдно и уверенно лгал мне в лицо? Мог ли он убить их, ничего не сказав мне? Мог ли он скрыть эту ложь от их матери? Может быть, она разгадала его ложь и забрала моего сына в отместку? Разве не проклятие ведьмы является единственным объяснением смерти Эдуарда, прошедшего через все опасные детские годы и умершего весной?
Да, это так, я верю. Я пришла к такому выводу после долгих бессонных ночей. Эдуард был маленьким, слабым, тонкокостным, но он не был подвержен лихорадке. Я думаю, что ее злая воля настигла моего сына и сожгла его вены, его легкие, его бедное, бедное сердце. Я думаю, что Элизабет Вудвилл и ее дочь Элизабет убили моего мальчика, чтобы отомстить за потерю своих.
Ричард по-прежнему приходит в мои покои, чтобы проводить к ужину, словно в мире ничего не изменилось. Но мне стоит только раз взглянуть в его лицо, чтобы понять: он никогда уже не будет прежним. Его лицо, сильное и мужественное, теперь кажется суровым, даже мрачным. От носа к уголкам рта пролегли две глубокие складки, а лоб между бровями прорезала резкая вертикальная линия. Он никогда не улыбается. Когда его мрачное лицо поворачивается к моему бледному, я думаю, что ни один из нас больше никогда не улыбнется.
Глава 8
Замок Ноттингем, лето 1484
С наступлением летней жары девушки Риверсов верхом возвращаются из деревни, и все молодые придворные радостно встречают этих уверенных в своей красоте всадниц. Очевидно, что их очень не хватало при дворе. Все трое идут в мои покои, приседают в низком реверансе и улыбаются, словно ожидают от меня любезного приветствия. Я спрашиваю их о путешествии, о здоровье их матери, но даже я слышу, как слаб и тонок мой голос. Меня не беспокоит ни их путешествие, ни здоровье Элизабет Вудвилл. Я знаю, что Элизабет будет писать своей матери и сообщит ей, что я стала бледной и почти немой. Наверное, она заметит, что ее колдовство убило моего сына и почти остановило мое сердце. Но меня это больше не волнует. Обе Елизаветы, ни мать, ни дочь, ничего больше не смогут сделать со мной. Они отняли у меня всех, кто был мне дорог, остался один Ричард, мой муж. Захотят ли они забрать и его тоже? Я настолько погружена в печаль, что меня это не интересует.