Джалол Икрами - Дочь огня

Был тысяча девятисотый год. Канун XX века, когда случилось то, с чего начинается это повествование. Жгучее августовское солнце весь день посылало свои палящие лучи на высокие и низкие крыши домов, бесчисленные улицы, улочки и переулки большого города, купола мечетей и медресе, арки и портики, на минареты, кладбищенские холмы и гробницы — и теперь, утомленное, багровое, клонилось к закату.

Прославленный в веках древний восточный город сотни тысяч раз встречал восход солнца и видел его закат, знал дурные и хорошие дни, временами пышно расцветал, одаряя мир своими чудесами, лелея в своей колыбели знаменитых людей, гордость науки и литературы, а в иные времена, разбитый ураганом бедствий, погружался во тьму, горько стонал под тяжким игом, но, несмотря ни на что, не погиб, не пропал, продолжал жить — и вот он предстает в своей красе, освещенный алыми лучами заходящего солнца. В тихий час над великим городом слышны только возгласы муэдзинов, призывающих людей на послеполуденную молитву.

Благородной Бухарой называли тогда город.

На юго-западе Бухары, около Каракульских ворот, некоторые улицы были сплошь заселены ремесленниками. Ткачи, прядильщики, красильщики шелковых и бумажных тканей и разные другие искусные мастера жили на улицах Шохмалик, Бобониез, Кози, Чармгарон, Чакар Султан и Абдуллоходжи.

Улица Абдуллоходжи тянулась от бухарской крепостной стены и проходила у самых Каракульских ворот. Сразу, как только вы вступали в город через эти ворота, начинались торговые ряды — крытый базар. По обе стороны дороги расположились мясные, бакалейные и мелочные лавки, слева вклинивался переулок, идущий вдоль крепости. В этом переулке не было больших и богатых домов баев и чиновников — в маленьких домишках здесь ютились кустари-ремесленники и бедные вдовы.

В тот вечер, с которого начинается наше повествование, по переулку, тяжело ступая, медленно шла сгорбленная старуха с клюкой в руке. Старый черный шерстяной платок покрывал ее седые волосы, но выцветшая, вся в заплатах паранджа, накинутая, по обычаю, на голову, не закрывала крупного увядшего лица с заострившимся подбородком и потускневшими глазами под косматыми седыми бровями. Сетка из конского волоса, за которой женщины обычно прячут лицо, была откинута назад, и, хотя в те давние времена такое зрелище встречалось редко, старуха ничуть не казалась смущенной и, как ни удивительно, прохожие тоже не обращали на это внимания.

На ней было длинное, до пят, темное ситцевое платье, кауши на ногах рваные, истоптанные. Она вся тряслась и тяжело, прерывисто дышала — должно быть, ей сильно нездоровилось.

Обитатели переулка, старики и молодежь, почтительно приветствовали ее, приложив руки к груди. Двое мальчишек, игравших на улице, увидев старуху, притихли и подбежали к ней помочь.

Она остановилась. Выпрямилась и, ласково погладив их по головкам, улыбнулась.

— Благодарствую, — сказала она, — дай вам бог никогда не болеть, — и продолжала свой путь.

Пройдя еще шагов тридцать, она встретила старого водоноса. Это был мужчина лет пятидесяти, безбородый, худой, тощий, невысокого роста. Глаза у него ввалились. Поздоровавшись, он встревоженно спросил:

— Да что это с вами, тетушка Дилором, вы совсем больны?

— Ничего, ничего, всякий живой человек подвержен болезням, — ответила старуха, переводя дыхание, потом положила руку ему на плечо. — Ахмед-джан, выбери время, зайди, проведай меня попозже. Эх, братец, никому не пожелаю умирать в одиночестве!

Водонос покачал головой и, не говоря ни слова, не обращая внимания на сопротивление старухи, взял ее под руку, довел до низеньких ворот, постучал в них колотушкой и крикнул:

— Фируза-джан, открой!

Кто-то во дворе подбежал к воротам, они открылись. На пороге стояла девочка лет двенадцати, в ситцевом платье гранатового цвета, в черной сатиновой тюбетейке, в поношенных каушах. При виде больной старухи она вскрикнула:

— Бабушка! — и замерла на месте.

Старуха, перемогая боль, силясь улыбнуться, освободилась от руки водоноса и вошла во двор.

— Мне что-то неможется, ягненочек мой. Ничего, ничего, не пугайся, пойдем в дом.

Старуха с девочкой, пройдя дворик, вошли в комнату. Водонос закрыл ворота и пошел к аксакалу квартала.

Двор аксакала Нусратулло выходил на большую улицу. По обе стороны ворот находились глинобитные суфы, на одной из них сидел аксакал, толстый, веселый, безбородый, с узкими глазками, и играл с малолетним сыном.

— Видели вы старуху Дилором? — спросил водонос, подойдя.

— Кажется, это она только что прошла здесь, — сказал аксакал, продолжая забавляться с ребенком. — Все такая же богатырша на вид…

— Она совсем больна, плохо ей, горит в лихорадке… Все-таки уже в летах человек…

— В лихорадке? Горит? — Аксакал перестал играть с ребенком. — Удивительно!

Старуха Дилором раньше никогда не болела. Ну что ж, все люди смертны, подходит и ее черед, умрет — вечная ей память… Ведь ей, по-моему, уже около ста…

— Хороший и нужный она человек, — печально проговорил водонос — Да и внучка у нее… как с ней быть? Трудно ей будет…

— Что тут может поделать человек? Все в руках божьих! — в тон ему ответил аксакал.

— А все-таки вы бы навестили их, аксакал! — сказал водонос и отправился дальше по своим делам.

Аксакал погрузился в размышления, шалости сынишки больше не развлекали его. Каждый думает о своем, а безбородый — о бороде — говорит пословица, но безбородый аксакал не думал сейчас о своей бороде — его мысли были заняты старой Дилором и ее внучкой. Дилером — рабыня, невольница, одна как перст, родных у нее нет. Умри она сегодня — Фируза останется круглой сиротой. Узнает об этом Гани-джан-байбача, захочет — и заберет ее себе. А по какому праву? Ведь в свое время отец Гани-джана дал вольную отцу Фирузы — значит, и она свободная. Никто не вправе претендовать на Фирузу, она — не рабыня. По справедливости и по шариату только аксакал квартала может стать ее опекуном.

Говорят: Козел беспокоится о жизни, а мясник — о сале — это верно. Еще старуха не умерла, и Фируза еще не сирота, а аксакал уже обдумывал, как повыгодней продать девочку, получить за нее побольше. Ему и в голову не пришло пойти навестить больную старуху. Может быть, бедняжки нуждаются в помощи, может, у них и куска хлеба нет… Аксакалу какое дело? В таких случаях у него всегда готов ответ: Бог поможет! Бог есть, он и позаботится о несчастных! А человек что может?..

…В домике, где жили старуха Дилором и ее внучка, окон не было, их заменяли двери. Была еще пристройка — кухня и сарайчик, но из трубы над кухней только раз в неделю шел дым, да и то не всегда, а в сарайчике не было даже мешочка с мукой или рисом, только какая-то рухлядь: старый сундук, большой глиняный сосуд для воды, котелок, самовар и узкогорлый чугунный кувшин для умывания. В жилой комнате не было ни ковра, ни приличного паласа, лишь два половичка да в углу пара одеял и заплатанные тюфячки — старухина постель. Но, несмотря на бедность, комната казалась уютной. Одеяла и курпачи, хоть и старенькие, были чисты, пол тщательно подметен, все прибрано.

Старуха лежала, вытянувшись на постели, глаза ее были закрыты, дышала с трудом, прерывисто. Фируза сидела у изголовья, положив свою ладонь ей на лоб. Смуглая девочка, черноглазая и чернобровая, румяная, как наливное яблочко, ротик — как нераскрывшийся бутон, руки и ноги быстры и проворны… Всякий, кто видел ее, глаз не мог оторвать.

Уже молва об ее красоте шла вокруг. Прекрасна, как пери, прекраснее невозможно быть! — говорили о ней старухи с их улицы.

Глубоко задумавшись, полными слез глазами смотрела Фируза на бабушку.

С детских лет, с первых шагов в этом мире она знала только ее, эту старую женщину. Ни ласки и любви родной матери, ни забот и внимания отца Фируза не помнила. Родители Фирузы умерли, когда она была совсем крошкой. Старуха Дилором заменила ей всех. Несмотря на старость, Дилором-каниз работала и все, что зарабатывала, приносила внучке. Она не пускала ее в богатые дома, в услужение к людям, не хотела, чтобы с ней обходились пренебрежительно, берегла как зеницу ока. Она научила Фирузу шить, вышивать и готовить пищу. По ночам рассказывала сказки и предания, всякие удивительные приключения. От нее узнавала Фируза, что такое жизнь, у нее училась правдивости и трудолюбию, росла, не зная обмана и хитрости.