— Все равно. Я хочу, чтобы ты была со мной. Мы были вместе с самого моего детства. Клянусь, мое место здесь, и все же я отправляюсь в эту новую жизнь, пусть далеко, но там мой трон. Может быть, царица и любит тебя, в конце концов, она твоя сестра. А если она умрет или будет отвергнута? Что тогда, Аспасия? Да, я еду в страну варваров, но я тебя не покину. — Феофано взяла руки Аспасии в свои, что теперь случалось редко, потому что она уже освоила величественное царственное поведение. — Подумай об этом, Аспасия. Целый новый мир, новые люди, новые дороги. Я видела, каково тебе приходилось с тех пор, как умер Деметрий. Ты жила не своей жизнью, в тени императрицы. Неужели ты не хочешь снова жить на солнце?
— Я и так на солнце, — упорствовала Аспасия. — Я сестра и слуга императрицы. Я живу в сердце мира.
— Я слышу, — сказала Феофано, — как по ночам ты бродишь по комнатам. Попробуй убедить меня, что эти стены не стесняют тебя как прутья решетки. Что ты не чувствуешь себя пустым сосудом, треснувшим и выброшенным. Разве ты не хочешь снова наполниться?
— Я не могу, — ответила Аспасия, — врачи в этом уверены.
— В жизни можно не только рожать детей, — сказало дитя, предназначенное рождать королей. Она выпустила руки Аспасии. — Я хочу, чтобы ты была со мной. Императрица пошлет тебя, если я попрошу. Самодержец будет только рад, если ты уедешь.
— Значит, ты не оставляешь мне выбора? — Аспасия хотела сказать это сердито, но прозвучало это печально.
— Конечно, ты можешь остаться. И рано или поздно ты кончишь монастырем. Скорее рано. Императору станет неудобно твое присутствие.
Правда звучала в словах Феофано. Аспасия понимала это так же ясно, как Феофано. Она знала, по какой узкой дорожке идет и как близка она к пропасти. Иоанн Цимисхсий никогда никому не отдаст ее в жены. Ее ждет монастырь, глухие стены и черное покрывало, и бесконечная череда однообразных дней, складывающихся в годы. Тогда ей останется только молиться. Это и называют святостью. Аспасия назвала бы это уничтожением, она не хотела быть уничтоженной.
Покинуть Город, последовать за Феофано? Разделить жизнь варваров, стать такой же, как они? Нет, думала она. Такого с ней не случится. А вот выйти в открытый мир…
Она все время думала об этом. По сравнению с окрыленной Феофано, полной сил и ожиданий, она чувствовала себя такой старой и такой усталой. Ей казалось, что жизнь ее кончена. Но она любила Феофано и знала, что может облегчить ее новую, неизвестную жизнь.
Она колебалась. Часть ее души ужасалась при мысли покинуть все такое знакомое и кинуться в неведомый мир. Но другая часть ее души жаждала этого так сильно, что у нее захватывало дыхание. Это почти пугало ее. Это было неправильно, неразумно, не по-византийски. Но голос древней крови звучал в ней все неотступнее — голос крови Василия Македонянина, который из конюха стал императором. Может быть, еще более древней, чем думали. Разве Александр Великий не был царем Македонии?
— Если император узнает, как сильно я хочу уехать, — призналась Аспасия, — он прикажет ночью похитить меня и запереть в келью.
Улыбка Феофано была быстрой, как молния, и так же ослепительна.
— Тогда он узнает, как отчаянно ты сопротивляешься, как хочешь остаться здесь, даже согласна расстаться с подругой.
— Умница, — сказала Аспасия.
Оказывается, она изо всех сил сжимала руки в кулаки. Усилием воли она разжала их. Они были холодны и дрожали. От страха, да. Но и от радости. Она стояла на краю пропасти. Наконец она решилась прыгнуть. И это была безумная радость.
Среди всех событий у нее не было времени искать пропавшего посла. Лиутпранда не было на приемах, где послов представили их будущей королеве. На одной из последних встреч, когда все уже были знакомы, Аспасии, наконец, представилась возможность обменяться несколькими словами с одним из послов. Аспасия узнала, что Лиутпранд был болен.
— Теперь уже не так тяжело, — добавил посол, увидев выражение ее лица, — но он не может вставать с постели.
Она хотела продолжать расспросы, но ее собеседника окликнули, и разговор прервался.
Конечно, она увидела бы его при отплытии. Это совсем скоро: завтра пир, церемония прощания, а на следующее утро, если будет на то воля небес, они уже будут на борту корабля. Стоило ли разыскивать его сейчас, когда на ней висело столько забот и хлопот.
Но как это не было похоже на Лиутпранда: оставаться в постели, когда была возможность так много сделать, увидеть и со столькими поссориться. Послать было некого, и она отправилась к нему сама, оставив дворец и все его хлопоты. Были кое-какие неотложные дела, но она поручила их самой рассудительной из горничных Феофано и на время выбросила все из головы. В простом темном плаще и вдовьем покрывале она была похожа на служанку. Она вышла из дворца так просто, как будто стала невидимкой.
За большими бронзовыми воротами она остановилась. Ярко светило солнце, дул резкий ветер, выбивая слезы из глаз. Город шумел и наступал на нее. По дороге шли люди, вьючные животные тащили повозки и фургоны, на носилках несли важных господ. Она видела, слышала и чувствовала так много сразу, что ослабела. Она не выходила за эти ворота с тех пор, как был убит Деметрий, и, как все обитатели дворца, видела Город только с высоты стен и башен. Она успела забыть, как он прочен и реален.
Она удерживала покрывало, которое хотел сорвать и унести ветер. Она не могла заставить себя стронуться с места. Ей казалось, Город сейчас проглотит ее. Надо вернуться, найти кого-нибудь и послать с письмом. Но она собрала все свое мужество, перевела дыхание и пошла. До дома, где остановились западные послы, было недалеко. Вниз по Срединной дороге, через Форум Константина, по узкой извилистой улочке с цистерной в конце, а за цистерной — дом, похожий на все большие дома в этом городе: гладкие стены без окон, железные ворота. С улицы он имел неприветливый, замкнутый вид, зато внутри был роскошен. Это было совсем не похоже на тот скверный сарай, в который Никифор запихнул предыдущее посольство и который так поносил Лиутпранд. Это был дворец, дом для почетных гостей, говоривший о благоволении императора.
Привратник, как и вся обслуга дома, состоял на службе у императора. Он почтительно приветствовал Аспасию как посланницу из дворца и позвал другого слугу, помоложе, проводить ее. Мальчик не был болтлив. Нельзя было понять, нравится ему человек, о котором она спрашивает, или нет; он ничего не сказал и о здоровье Лиутпранда. Однако, видимо, запрещения на встречи с ним не было, и это был добрый знак.
У дверей, к которым пришла Аспасия, стоял слуга, которого она помнила по прежним временам. Он ее не узнал в этом скромном вдовьем наряде, под покрывалом. Это был пожилой смуглый человек с суровым лицом римлянина, не расположенный беседовать с женщинами, особенно с византийскими. Он встретил ее хмурым взглядом, а слуге, сопровождавшему ее, буркнул что-то грубое на варварской итальянской латыни. Аспасия достаточно знала ее, чтобы понять.
— Это еще что? Разве не было сказано, чтобы господина не беспокоили?
— Госпожа пришла из дворца, — объяснил слуга на правильном греческом. — У нее есть известие для епископа Кремонского.
— Тогда пусть она отдаст его мне, — отвечал ему страж Лиутпранда тоже по-гречески, хотя и не так правильно. — У моего господина осталось не так много времени в этом мире, чтобы расходовать его на пустяки.
— И как же ты распорядишься им? — проговорила Аспасия на латинском. — Отложишь на потом?
Оба уставились на Аспасию. Она бросила на них негодующий взгляд.
— Он умирает?
Слуга Лиутпранда стоял неподвижно, с мрачной гримасой на лице.
— А тебе что за дело?
— Это мое дело, если я его считаю моим. — Она выпрямилась. — Скажи своему хозяину, что царевна Аспасия желает видеть его.
Все-таки царственное величие действует на людей. Вопреки своему желанию итальянец почтительно склонился перед ней и сделал, как ему было приказано.
Он вернулся с еще более мрачным выражением лица. Сопровождая ее, он держался за ее спиной, вплотную к ней, как будто она могла представлять опасность для его хозяина.
Там было только две комнаты, внешняя и внутренняя. Когда они вошли в первую, один священник молился, другой что-то читал по книге. Они поклонились вошедшей Аспасии. Во внутренней комнате находился еще один священник. Комната была маленькая, но уютная, окно с решетчатым переплетом, стены украшены мозаикой, изображавшей виноградные лозы. Священник, казалось, занимал собой все ее пространство. Он был настоящий ломбардец, крупный, светловолосый, голубоглазый варвар, которого легко можно было представить в отряде варягов.