Джудит Тарр - Дочь орла

Когда, повзрослев, решила, что должна стать королевой. Она видела, что произошло с ее матерью, она знала, какой ценой приходится платить за власть, но она все равно хотела власти.

Может быть, на Западе она снова научится смеяться. Византийские императрицы не смеялись, в отличие от германских королев. Германские мужчины смеяться умели: Аспасия слышала их громкий свободный смех под солнцем и ветром. Они были рады оставить слишком большой, слишком могучий, слишком городской Город. Они возвращались домой.

Феофано тоже слышала их смех: она напряглась, губы ее сжались. Аспасия коснулась ее руки. Она была холодна как лед.

— Знаешь, Аспасия, — пробормотала Феофано, — мне хочется…

— Вернуться?

Феофано резко мотнула головой.

— Нет. Не обратно. И не вперед. Просто стоять на месте и не двигаться ни на запад, ни на восток. — Она засмеялась, но смех ее был невесел. — Я боюсь, Аспасия.

— Я тоже, — призналась Аспасия.

— Ты? — удивилась Феофано. — Ты же никогда ничего не боялась. А я шарахаюсь от теней. Я хотела быть смелой, Аспасия. Я собиралась завоевать мир, стать императрицей, заставить королей склониться к моим ногам. Но когда пришла пора действовать, мне хочется спрятаться под одеяло и вообще не высовывать носа. — Она взглянула прямо в лицо Аспасии. Глаза ее не походили сейчас на глаза испуганной лани. Они смотрели мрачно. — А вдруг я возненавижу его, Аспасия?

Об этом было страшно и подумать.

— Может быть, он тебе понравится. Может быть, Господь смилостивится, и ты полюбишь его.

— А вдруг я его возненавижу? Вдруг я возненавижу все, что ждет меня — его, его королевство, его людей? Вдруг я просто продала себя за титул? Никакой титул не стоит такой цепы. — Она больно стиснула руку Аспасии. — А вдруг он возненавидит меня?

— Этого не случится, — сказала Аспасия. — Можешь быть уверена. У тебя есть красота, достоинство и характер. Ты знаешь, как быть женой и королевой; разве не этому тебя учили с рождения? Если ты не сумеешь полюбить его, ты, по крайней мере, сможешь с уважением относиться к нему за ту власть, которую он тебе даст. Если же он тебя не полюбит, значит, все, что мы делали, было напрасно, и ты не такая, какой я тебя считала.

На сей раз Феофано смеялась веселее.

— Аспасия, ты неукротима! Если дела в мире идут не так, как тебе хочется, ты создашь другой мир, где все будет по-твоему. Это ты должна была быть королевой, а не я.

— Нет, — возразила Аспасия. Ты знаешь, что я всегда хотела другого.

— Чего же? — спросила Феофано.

Аспасия сидела неподвижно. Вокруг были женщины, над головой — лампа, под днищем корабля плескалось и шумело море, сверху доносились голоса людей и крики чаек. Все это сейчас не имело значения.

— Я никогда не хотела многого, — заговорила она медленно. — Я хотела быть доброй — доброй христианкой, доброй женщиной и достойной дочерью своего отца. Когда пришло время, я хотела быть хорошей женой своему мужу. Я служила моей императрице, как могла; я заботилась о ее дочери, которую она доверила мне. Этого я хотела и этим счастлива.

— А теперь? — спросила Феофано. — Разве теперь ты ничего не хочешь?

Аспасия не спешила с ответом. Она говорила медленно, обдумывая и взвешивая свои чувства:

— Бог взял у меня все. Все, кроме тебя. Я подняла глаза, и там, где всегда был только потолок, я увидела высокое небо. Чего я хочу сейчас? Я хочу лететь. В свободном полете.

— Королева никогда не может быть свободна, — сказала Феофано.

— Да, — подтвердила Аспасия.

— Ты оставишь меня, если я тебя отпущу?

Аспасия посмотрела вниз, на пальцы, сжимавшие ее руку, потом подняла взгляд на лицо, которое знала, наверное, лучше, чем свое собственное.

— Не оставлю, пока я нужна тебе, — ответила она.

— Значит, ты не совсем свободна.

— Свободна, — возразила Аспасия. — Ведь я могу выбирать. Я согласилась остаться с тобой. Я согласилась служить тебе. Я согласилась ехать вместе с тобой. Когда мы приедем, кто знает, что будет тогда? Все может случиться. Все, что угодно!

Феофано была бледна, но глаза ее горели. На мгновение она стала прежним, бесстрашным сорванцом, жадно вдыхающим ветер, пахнущий приключениями.

— Да, — эхом откликнулась она, — все, что угодно.

Рим.

Даже византиец, рожденный в Константинополе, воспитанный в империи, замолкает почтительно, услышав это слово. Здесь родилась Империя, здесь на крови мучеников воздвигалась Святая Церковь, здесь пал западный мир, и вожди варваров повергли в прах римские легионы.

Рим — это стена в пятнах и трещинах, это руины и пустыри, это скопление деревень, — все это считает себя Римом. У них даже было то, что они называли Сенатом, где плелись интриги, отдаленно напоминавшие константинопольские, и царил мятежный дух, как и во времена расцвета.

Папа жил не в этом Риме. Его дворец стоял отдельно, рядом с базиликой Святого Иоанна на холме Целий, этот город в городе назывался Латеран. Между ним и обиталищами мирских римлян простирались развалины и зеленые заросли, кое-где перемежавшиеся полями и виноградниками.

Все это выглядело еще более странно, чем представляла себе Аспасия, даже после долгой поездки из Бари по разрушающимся римским дорогам, через разрушающиеся города римлян, по обломкам империи. Бари даже сейчас оставался византийским городом и приветствовал Феофано как дочь императора. Но север Италии принадлежал варварам, и Рим принадлежал им; ясно было видно, чего стоит императорская власть Оттона. На полдороге между Бари и Римом их ждали посланцы императора — охрана в саксонском вооружении, которая приняла от византийцев их обязанность охранять невесту императора и ее людей. Когда уехали охранники, не осталось людей из Византии, кроме Феофано и Аспасии, молчаливой Елены и нежной Фебы, которая, впрочем, оказалась сильнее, чем можно было ожидать. Мария лежала больная в Бари — Аспасия считала, что это — ностальгия, а не что-то другое, — и ее сестра Анна упросила, чтобы ей разрешили остаться ухаживать за больной. Феофано не возражала. «Лучше два человека, которые хотят ехать, — сказала она, — чем дюжина людей, которые не хотят». Феба не особенно хотела, но, по-видимому, решила, что служить королеве — большая честь. Елена не говорила, почему предпочла остаться. Она просто была здесь, безупречная служанка с непроницаемым лицом и хорошими манерами.

Теперь Феба и Елена теснились вместе с Феофано в занавешенных носилках. Аспасия ехала верхом на муле, полагая, что устроилась гораздо более удобно. Она училась говорить по-германски у отца Гофрида, на чьем муле ехала, но по мере приближения к городу учеба шла все хуже. Наконец, чтобы не опозориться окончательно, она оставила это занятие и с облегчением перешла на благородный греческий:

— И это называется Рим?

— Это, — отвечал Гофрид с покорностью истинного святого, — это Рим. Да.

— Но здесь же одни развалины. А это что же? Никогда не видела бобовых полей среди города.

— Константинополь совсем не такой, — согласился Гофрид.

Она подозревала, что он посмеивается над ней. Но лицо его было, как всегда, спокойно, он смотрел своими ясными синими глазами то на нее, то на печальные развалины. Местность, по которой они ехали, древняя римская кампанья, была покрыта зеленью, но это была болотная зелень, дышавшая лихорадкой.

— Где же былая слава? — сказала Аспасия. Она чувствовала себя обманутой.

Гофрид принялся отгонять мух, кружившихся над мулом, как он делал всегда, когда был не расположен спорить.

— Подожди, — только и сказал он, — и ты увидишь.

Аспасия вздохнула. Город потихоньку приближался. Вскоре она увидела развевающиеся флаги и пеструю толпу. Перед ними были ворота. В ответ на ее вопрос Гофрид объяснил, что это не Латеранские ворота. Те находятся дальше на восток. Эти назывались Порта Латина. Феофано пронесут через них и дальше по всему городу до папского дворца.

Когда они подъехали ближе, Аспасия подумала, что надо бы открыть занавеси, защищавшие Феофано от пыли, мух и любопытных взглядов. Но в носилках не было и признака движения, никто не подглядывал в щелочку. Аспасия виновато опустила глаза. Она должна была бы быть сейчас там, чтобы поддержать Феофано. Но в носилках было тесно и троим, а небо было высоким и чистым, воздух, хотя и пах болотом, был свежее, чем в душных носилках. Аспасия подогнала своего мула поближе, скромно прикрыла лицо вуалью. Сопровождавшие их всадники выпрямились в седлах, на суровых лицах чужеземных солдат читалось волнение. Казалось, они готовятся к бою. Стена и ворота были увешаны багряными, синими и золотыми флажками, люди, разместившиеся на стене и у ворот, конные и пешие, блистали нарядами. Их было там не меньше тысячи, и все они разразились приветственными криками, когда маленький отряд делал последние шаги по такой долгой дороге. Несколько человек двинулись навстречу: монахи в черном, священники в зеленых, белых, алых, золотых одеждах. Одетый роскошнее всех был в высоком головном уборе, похожем на шлем, и ехал на белоснежном муле.