— Мэтр, вы меня не узнаете?.. Позвольте представиться: Паскаль Ботийель.

Услышав это имя, Арман насторожился: перед ним был автор злобной статейки об отношениях ЖВД и Санди, очень «раскрученных» в прессе. Арман замкнулся в презрительном молчании, и Ботийель почтительно спросил его:

— Я вас чем-то обидел, мэтр?

— Никоим образом, — ответил Арман сухо. — В конце концов, вы просто выполняете свою работу, роясь в помойном ведре. Каждому свое ремесло!

Паскаль Ботийель был обесцвеченный блондин, он носил маленькое золотое колечко в левом ухе, но компенсировал свой женоподобный вид тем, что курил огромную сигару, с большой палец толщиной, и говорил басом.

— Я никогда не писал о вашей дочери ничего обидного, — сказал он. — Я даже был скорее любезен…

— Есть любезности, которые стоят самых гадких оскорблений!

— Можете вы привести хотя бы одно недоброжелательное замечание или выражение?

— Я подобных глупостей не запоминаю! Напротив, стараюсь забывать, из сострадания к тем, кто их выдумал. Сожалею, что с вашим талантом журналиста, который неоспорим, вы унижаетесь до ремесла сборщика сплетен! Вы повсюду суете свой нос! Вы черните все! Это недостойно! Я бы попросил вас воздержаться от намеков на мою дочь в будущих статьях.

Не моргнув и глазом Ботийель бойко ответил:

— Я вам это обещаю и с тем большей охотой, что эта скверная история огорчает не только вас!

— Ах вот как! — воскликнул Арман с кислой иронией. — И кого же еще?

— Очень многие люди, с которыми я общаюсь, считают, что ЖВД заходит слишком далеко! А если бы я вам сказал, что…

— Не говорите мне ничего, — отрезал Арман.

Он вдруг подумал, что вышел из роли, когда согласился отвечать Ботийелю. Это он, Арман, должен задавать вопросы. Но Ботийель разошелся:

— Не поймите в дурном смысле, мэтр! Если бы вы немного больше знали о том, что происходит, вы бы поняли, что ваша дочь очень нравится публике своим очарованием, своей простотой. Она стала жертвой фокусов Дезормье. Я хорошо знаю нашего «всенародного» ЖВД! У него есть талант, но он, прежде всего, — рекламная штучка… Постоянно выпрашивает лестного намека в светской хронике, лезет в первый ряд перед фотографами! Он способен на все, чтобы заполучить статью. Он заговорил зубы вашей дочери. А сейчас заговаривает зубы Авроре Бюгатти! Только Аврора не проста, хоть ей всего двадцать два года! Она не даст собой манипулировать, как Санди…

Пока Ботийель нашептывал все это, в стороне от других гостей, Арман бросал вокруг тревожные взгляды, опасаясь, как бы их беседа не коснулась чужого нескромного слуха. Однако в этом гуле голосов люди были заняты только тем, что пили, ели хрустящее печенье и решали свои личные дела. Конечно, в словах Ботийеля не было ничего нового. Все, что он говорил теперь, Арман сотню раз повторял себе без всякой пользы. И все же мнение постороннего о характере и поведении Санди внезапно поразило его, как открытие, проливающее свет на него самого.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — спросил он с остатком раздражения. — Собираетесь написать об этом статью для вашей газетенки?

— Уверяю вас, нет!

— Тогда чего вы ждете от меня?

— Да ничего, мэтр! Мне просто приятно высказать вам то, что я чувствую в отношении интересующего вас дела… И все!

Гнев Армана сменился удивлением. Никогда еще слово «мэтр» не казалось ему столь неуместным и смешным. Он даже удивился, как мог терпеть такое обращение в прошлом. Может быть, Паскаль Ботийель и в самом деле заговорил с ним, чтобы облегчить свою совесть? Может быть, и среди собирателей парижских сплетен есть порядочные люди? Не чувствуя себя в безопасности в этом обществе, где он больше не мог отличить друзей от врагов, Арман натянуто улыбнулся и пробормотал:

— Мне нужно идти…

Когда он тяжелым шагом направился к выходу, Жан Дютур догнал его в дверях:

— Вы еще не уходите?

— Нет, ухожу. Я устал!

— Одну секунду! Я бы хотел сказать вам пару слов о романе Дезормье, который недавно получил нашу премию… Вы помните, «Пощечина»… До обсуждения мне удалось прочесть только половину книги, и ваш энтузиазм меня убедил! Я проголосовал «за» с закрытыми глазами! Так вот, вчера я закончил книгу и разочаровался! Между нами говоря, это и выеденного яйца не стоит!

Арман выпрямился во весь рост, принял важный вид. Сначала Паскаль Ботийель, теперь Жан Дютур! И тот и другой, сами того не зная, оказали ему бесценную поддержку в трудную минуту. Волна радости захлестнула его. Он по-приятельски похлопал Жана Дютура по плечу, не простился ни с кем, кроме него, и вернулся домой, полный новых сил. В этой необычной эйфории он пребывал до самого вечера. Он даже спал хорошо и видел бессмысленные, спокойные сны. Поутру, сразу как только Анжель принесла ему завтрак, он послал ее на улицу Висконти с наказом «выжать из Мануэлы все до последней капли, как из лимона».

Полтора часа спустя Анжель вернулась подавленной. Можно было подумать, что она пришла с похорон. Глаза у нее покраснели, и она потихоньку шмыгала носом.

— Это ужасно, ужасно! — вздохнула она.

Арман испугался не на шутку и едва осмеливался спрашивать ее.

— Что случилось? — наконец произнес он. — Объяснитесь же, ради Бога!

Анжель перевела дух, окинула скорбным взглядом комнату и выпалила на одном дыхании:

— Месье Жан-Виктор уехал!

— Как уехал! — воскликнул Арман. — Куда? В путешествие?

— Нет. Насовсем, месье! — ответила Анжель. — Этого было не миновать! Мануэла говорит, а ведь она наблюдала за всем этим, что у мадам Санди и месье Жана-Виктора дела не ладились уже больше двух недель! Споры, крики, плач! Настоящая драма! И все из-за этой дрянной актрисульки! Мы хотели узнать побольше. Мануэла достала билеты в театр, где играет эта Бюгатти! Она видела ее на сцене и сказала, что та ничуть не лучше мадам Санди! Помоложе, конечно! Но для мужчины, у которого есть совесть, это не должно быть так важно! Но этот… У него же камень в груди! И вот результат: вчера, после бурного объяснения, он забрал свои пожитки — и тю-тю!

Она изобразила рукой летящую птицу. Поборов волнение, Арман снова спросил:

— Как отреагировала дочь?

— Очень плохо, месье, — пробормотала Анжель. — Мануэла сказала, что с тех пор она плачет, не переставая!

— Я пойду к ней!

— Только не это, месье! — вскричала Анжель. — Я и с Мануэлой сейчас говорила. Она, как и я, считает, что нужно переждать два-три дня…

— Почему?

— Потому что, кто знает… Месье Жан-Виктор может вернуться…

— Если вернется, я вышвырну его за дверь! — прорычал Арман.

— Это скорее забота мадам Санди.

— Она не сможет, не посмеет!

— Но рассердится на вас за то, что вы смогли и посмели!

Мудрость этого замечания простой женщины обезоружила Армана. Разве не абсурд обращаться к какой-то Анжель или Мануэле за решением собственных семейных проблем? Но на самом деле женщины всегда диктовали ему, как себя вести. И он считался знатоком тайн человеческого сердца! Какая ирония! Еще одна присвоенная репутация! Может быть, охлаждение к нему нынешних читателей и есть плата за слепоту читателей вчерашних? Но ему было плевать на то, что публика потеряла к нему интерес, только бы Санди вернулась! Те немногие годы, еще отведенные ему, он употребит на то, чтобы доказать дочери, что, вопреки ее убеждению, есть для него нечто более важное, чем литературное признание: ее любовь. Мысль об этом вернула ему давно утраченный интерес к будущему. Улыбаясь Анжель так, будто она была посланницей Санди, он сказал твердо:

— Хорошо. Я подожду два-три дня, если это необходимо.

Неугомонная Анжель уточнила и другие условия перемирия:

— Мы с Мануэлой думаем, что вам даже не нужно туда звонить… Так можно все испортить… Вы должны продвигаться потихоньку, месье…

— Обещаю, клянусь! — воскликнул Арман с живостью молодого человека. — Но отсрочка будет только на три дня! Не больше!

Он сдержал слово: через три дня, даже не предупредив Санди по телефону, он позвонил в дверь ее квартиры в половине десятого утра. Ему открыла Мануэла.

— Идите! — прошептала она, глядя на него взглядом заговорщика.

— Вы сказали ей, что я приду?

— Нет.

— Она говорила, что хочет меня видеть?