Дженет Таннер - Дочь роскоши

– Он и зависел, – искренне подтвердил Дэн.

– Знаете, это, наверное, смешно, но я все еще не могу поверить, что он мертв… и что я больше никогда его не увижу. Я все еще думаю, что он ворвется в комнату с тем самым видом, какой у него всегда бывал после удачного дня в суде, и спросит меня, что нового. – Она отвернулась, подавляя внезапно подступившие слезы. – Простите меня, я не хотела… Просто я была очень привязана к нему.

– Я знаю, – резко сказал Дэн. – Мне тоже его не хватает.

– Я лучше пойду, – Кэрол решительно и поспешно шагнула к двери. – Пейте кофе.

Дэн опустился в большое кожаное кресло отца. Лицо его посерьезнело. Странно, как порой нечто может внезапно поразить тебя. Ты живешь почти как всегда, делаешь то, что должно быть сделано, и вдруг осознаешь, что делаешь все это потому, что он не вернется. Господи, как трудно в это поверить – мужчина со всем его мощным обаянием, искрой Божьей – исчез в одночасье! И ведь он не был старым. Всего шестьдесят пять – и у него не было ни малейшего намерения уйти на пенсию.

Дэн налил себе кофе, размешал две ложки сахара, добавил сливки. Лучше оставить все это, коли он не хочет отправиться туда же. Но только не сейчас. Дэн с удовольствием отхлебнул кофе, придвинул к себе досье Лэнглуа и развязал розовые тесемки, стягивающие бумаги.

Давай взглянем на них, папа. Посмотрим, что там тебя так будоражило.

Спустя полчаса кофейник был пуст, а Дэн все еще продолжал читать. Это было захватывающе, особенно если принять во внимание, что люди, замешанные в этом деле, так хорошо известны на острове. Какой переполох все это должно было вызвать! Со вздохом возмущения он захлопнул пыльные обложки из оберточной бумаги, а потом долго сидел, размышляя об этой истории, сложившейся из различных фактов, письменных показаний и пожелтевших от времени записок.

София Лэнглуа (в то время сорокашестилетняя) была вдовой Бернара Лэнглуа, основателя агентства, предлагающего свои услуги для лучшего проведения досуга, владельца сети роскошных отелей, где сами названия являлись синонимами учтивого сервиса и беззастенчивой снисходительности к богатым гостям, которые в них останавливались, – «Ла Мэзон Бланш», «Вэстерли», «Бель Флер», «Бельвиль». Дэн знал ее в лицо, хотя познакомиться с ней ему не довелось. Это была изящная женщина, с серебристыми поседевшими волосами. Иногда можно было увидеть ее «бентли», пытавшийся просочиться сквозь буднее и праздничное движение здесь, в Сент-Хелиере. Вокруг нее всегда царила такая безмятежность, что было немыслимо ассоциировать ее с любого рода скандалом, и уж тем более с насильственной смертью.

И все же это был именно тот случай, восемнадцать лет назад встряхнувший остров, и жертвой его был ее сын, Луи.

Как понял из досье Дэн, всего у Лэнглуа было три сына, Луи и Робин. Обоим ко времени смерти Луи было далеко за двадцать, и еще младший, тогда еще подросток. Наверное, сообразил Дэн, это Дэвид Лэнглуа, который сейчас возглавляет гостиничную империю.

Тогда, в 1972 году, Бернар, отец этих парней, умер (он, наверное, был моложе моего отца, подумал Дэн. Интересно, что заставило его свести счеты с жизнью?), и надзор за гостиничной империей перешел к его старшим сыновьям. Читая между строк, Дэн видел, что существовали некие семейные разногласия того или иного толка, но ничего из них, вероятно, не всплыло наружу.

Однажды вечером в ноябре 1972 года София побывала на блестящей торговой гала-выставке в Сент-Хелиере. Она рано уехала оттуда, ссылаясь на усталость, и шофер привез ее домой, в семейный особняк на северном берегу острова. Где-то около полуночи София позвонила в спасательную службу. Ее слова были записаны на пленку и занесены в протокол: «Это София Лэнглуа из Ла Гранжа. По-моему, мне нужны „скорая помощь" и полиция. Я только что выстрелила в сына».

Дэн откинулся на мягкую кожу кресла, воображая, какой фурор должен был произвести этот звонок – сирены и сверкающие голубые огни на полицейских машинах, бросившихся в ночь, и те, кто сидел в них, все еще наполовину убежденные, что это какая-то дурная шутка, телефонные звонки и вызов следователя, фотограф, зеваки… и адвокат Софии, его собственный отец. Сумасшедшая была ночка!

Но почему же, нахмурившись, размышлял Дэн, почему его отец так настаивал, что София не совершала этого? Рвение при защите клиента – это прекрасно, но по документам это вполне ясное и законченное дело.

Луи Лэнглуа был мертв, застрелен из собственного пистолета. София подтверждала свою вину с начала до конца. Ясно, что полиция поверила ее рассказу и была весьма рада присовокупить его к своему списку раскрытых дел. Тогда почему же его отец сошел в могилу, убежденный в невиновности Софии?

Дэн покачал головой, снова перевязал пачку бумаг розовыми тесемками, собираясь бросить ее в кипу, предназначенную для уничтожения. Но в последний момент передумал и вместо этого положил ее на угол стола под ключи от машины и солнечные очки.

Возможно, когда он закончит разгребать здесь, то снова взглянет на досье и посмотрит, не пропустил ли чего-нибудь. Он не мог представить, что там что-то может быть. Если бы там что-нибудь было, хотя бы мельчайший намек на подозрение, что виновен кто-то другой, а не София, она не была бы осуждена – ведь она являлась такой влиятельной персоной. И по крайней мере его отец позаботился о том, чтобы суд счел убийство непредумышленным. София Лэнглуа чуть больше года отсидела в тюрьме на материке и вернулась на Джерси как ни в чем не бывало. И все же по какой-то причине от всего этого дела в голове Дэна остался вопросительный знак.

Сейчас, вспоминая сомнения отца, высказывавшиеся неоднократно, что София Лэнглуа была виновна в чем угодно, но только не в недостаточной приверженности истине, Дэн размышлял, было ли в этой истории больше правды или вымысла. Лгала ли она той ночью, когда позвонила в полицию, чтобы признаться в убийстве сына, а потом так упрямо не отклонялась от своей версии, что была готова скорее понести тюремное заключение, чем избежать его. А если это так – то почему?

Все его исследовательское чутье, что делало Дэна хорошим детективом, теперь помогало ему посвятить свою жизнь разоблачению мошенничеств, о которых никто не подозревал, и тайных скандалов, которые только начинали разгораться, – тут была большая доза предвидения и острая, покалывающая интуиция, щекотавшая его нервы и чувства. Какую сенсацию можно было бы устроить, если бы ему удалось обнаружить какую-нибудь точку зрения, о которой до сих пор никто не подозревал, в деле, которое почти двадцать лет назад взбудоражило все общество острова! Какая была бы классная новость!

Дэн решил обязательно изучить это дело и провести несколько собственных расследований. Но хотя перспектива и была волнующей, ему в настоящий момент пришлось бы вернуться к пепелищу, и еще неизвестно, как все обернется. И все же у него было достаточно важных мотивов, чтобы обратить внимание на это дело.

Дэн вздохнул, оторвал глаза от дела Лэнглуа и продолжил нескончаемую работу по сортировке бумаг отца.

Сидней, Австралия, 1991

На кухне Джулиет Лэнглуа взглянула на отца и мать и подумала, а понимает ли она на самом деле кого-нибудь из них?

Как она предполагала, отец ее вообще-то не был загадкой. Его нерешительность и стремление сохранить мир любой ценой могли объяснить все. Робин ненавидел споры, всяческие конфликты и был счастлив, когда мирские дела проходили мимо него. Будучи бухгалтером по профессии, он любил классическую музыку, доброе вино и свою жену, хотя, может, и необязательно так, как надо. По крайней мере, сколько она их знала, он был вполне доволен жизнью.

Но Молли сильно озадачивала Джулиет. Как можно было дожить до сорока пяти лет и быть такой бесхитростной? Как можно было быть такой простодушной и в то же время такой скрытной? В отношении любых целей и намерений Молли производила впечатление почти детской невинности. Вкусы ее так и не стали зрелыми, она любила оборочки, мороженое, легкую бит-музыку и терпеть не могла оставаться одна. Но при всем этом она была почти параноидально скрытна. Определенные вещи всегда заставляли ее хранить молчание, а если Джулиет пыталась продвинуться вперед в своих расспросах, Молли принимала вид униженной добродетели, как будто то, что ее о чем-то спрашивали, наносило ей личное оскорбление.

В таком ключе она высказывалась и сейчас: