— Куда?

— Я же вам объяснил, в загс.

— Зачем? — теперь уже в голосе слышались нотки испуга.

— Видите ли, ваша жена подала заявление с просьбой восстановить ей девичью фамилию, и нам нужно совершить некоторые формальности, прежде чем передать дело в суд.

— В суд? Какой суд?

— Известно в какой, в народный. Ваша жена говорит, что ей надоело быть таранкой.

Это был уже явный перебор и в трубке несколько мгновений молчали, затем Лешка спросил:

— Ты откуда звонишь, скотина?

— Откуда, откуда? С вокзала, конечно.

— Стой на месте, негодяй, и не двигайся, через пять минут буду.

Вот так мы с ним встретились в мой первый приезд. Лильку разыгрывать не стали, просто позвонили домой и попросили навести в доме порядок, потому что приедет наследный принц некоего королевства знакомиться с тем, как живут советские служащие. Было много смеха, шума, суеты и прочего. В общем, все шло вреде бы здорово. Готовили ужин, вспоминали знакомых. Но что-то в этой встрече не понравилось с самою начала. Что именно, я еще не понимал, но чувство тревоги нарастало, как зуд. Попытался восстановить в памяти все, что произошло с момента нашей встречи. Что меня удивило? Конечно, Лешка. Это был он и не он. Те же манеры, голос, походка, и тем не менее это был не Таранов. Глаза были не его — какие-то злые. Я думал, может быть, случайность, мало ли чего в жизни не бывает. Но чем дольше вглядывался в лицо друга, тем больше понимал: злости накопилось столько, что в несколько минут ее не выплеснуть.

С вокзала ехали на такси. Я озирался по сторонам и искренне восхищался городом. Но Лешка стеганул, как плетью:

— Бараки. Что в Пензе, что в Хабаровске, что у нас.

В стоке машин то и дело мелькали зеленые огни такси, и это меня удивило. Я обратился к шоферу:

— Что-то у вас такси многовато или это только кажется?

— Нет, не кажется. Недавно машин новых добавили, больше сотни.

— Добавили… Попробуй поймать, когда нужно. А поймаешь, так без штанов останешься.

Это опять Лешка. Мы вылезли, я смотрю на счетчик — там пятьдесят три копейки.

Стол уже почти накрыт. Кажется, вилку положить некуда, а Лилька тащит и тащит.

— С продуктами, я гляжу, у вас вроде бы ничего?

Лилька хохочет:

— Надо же тебя, столичного, подкормить, вы же там все экономите.

— С продуктами у нас, брат, неплохо. Мяса не хватит, кальмарами накормят. Или этими… как их… кильками в томате. — Лешка открывает банку со шпротами, улыбается.

— Да не слушай ты его, пустобреха, все у нас есть, — от Лилька так и пышет радостью.

Садимся за стол, первые тосты за гостя, за хозяйку, за детей, их у Тарановых уже двое, и так далее, и так далее. До самого утра. В эту ночь мы не сомкнули глаз. Уже на рассвете Лешка спросил:

— Значит, на партийную подался?

— Угу.

— И правильно сделал. Трепаться всегда легче, чем работать.

— Почему же трепаться? Работать!

— Думаешь без вашего руководства не прожили бы?

Это был удар, и я на него ответил. Мы сцепились. Наш спор напоминал бой боксеров разной весовой категории. Алешка как одержимый налетал и молотил всякую чушь, я выжидал, затем накосил «удар». Судьей была Лилька. Она бросалась от одного к другому и умоляла прекратить «потасовку». На какой-то миг спор прекращался, затем вспыхивал с новой силой. О чем мы только не говорили: и о диктатуре пролетариата, и о свободе личности, и о роли интеллигенции, и о сельском хозяйстве, и о развитии науки. Алешка был неопасный и неопытный «противник». Откуда-то в него втекло много желчи, и брал он не смыслом, а горлом. Получив очередной «тычок в зубы», он ярился еще больше и говорил глупость за глупостью.

Откуда все это? Вообще, у Алешки еще с детства была манера судить обо всем в категоричной форме. Многие его за это недолюбливали. Мне всегда вспоминались Алешкины родители. Отец заведовал ларьком и вечно не мог свести концы с концами. То его обсчитывали, то он кому-то чего-то недодавал, безбожно путался в цифрах и писал «калбаса». Но Алешка всегда утверждал, что отец очень талантлив. По-своему относились к сыну и родители. Они так верили в его исключительность, что даже нас, его близких друзей, заражали этой верой. Если мы рисовали человечков, то заранее знали, что лучше всего это получается у Таранова. Мы читали одни и те же книжки, ходили вместе в кино, но почему-то верили, что Алешка знает больше всех.

С возрастом все постепенно становилось на свои места, и каждый понимал, что он самый простой мальчишка, обычных способностей. Но понимали это все, кроме Алешки и его родителей. Они прочили сыну какое-то необыкновенное будущее и сдували с него пылинки.

…Уже наступило утро, от выкуренных сигарет и идиотского спора болела голова, хотелось выбраться на свежий воздух и бежать подальше от недоношенных мыслей хозяина дома. Наконец я понял, что Алешка слушает только себя, и замолчал.

Лилька пыталась остановить мужа, она то и дело восклицала:

— Ну что ты городишь? Ну что ты плетешь? Алексей, ну как тебе не стыдно! — и обращалась ко мне: — Ты ему не верь, Витя. Это он от злости. Его на работе не понимают, не ценят, вот он и психует, на всех кидается. Ты же знаешь, какой он талантливый, а ему завидуют, ходу не дают.

«Вот оно что, — думал я, — он по-прежнему претендует на исключительность, а кроме претензий, предъявить нечего».

Мне было жаль Лильку. Она искренне верила, что ее муж человек особых статей. Она не пошла из-за него учиться дальше, родила ребенка и создавала мужниной «гениальности» достойную обстановку. Затем родила еще одного ребенка и окончательно застряла между кухней и мужем.

— Для меня, Витюша, главное — он. Поднимется Алешка, значит, и мой труд не пропал даром.

Сто раз подмывало меня сказать правду, которую она не хотела увидеть, объяснить, что Алешка обычный смертный, что им будет жить намного легче, не претендуя на особые признания, но не поворачивался язык.

За ту ночь я так и не узнал, кем работает Алешка, и решил попытаться направить разговор в другое русло.

— На работе все в порядке?

Вместо ответа Алешка посмотрел на меня какими-то невидящими глазами и облизал губы. У него еще с детства была привычка — в минуты крайнего раздражения быстро- быстро облизывать губы.

— Ты все в том же отделе?

— В том же.

— Хорошие ребята подобрались?

— Хорошие… Тюха с Матюхой, Матюха с Тюхой.

Это было любимейшее выражение Алешкиного отца. Сказано оно было тоном, не вызывающим сомнений, что и место работы, и должность у моего друга не изменились. Я хотел продолжить разговор, но хозяин дома встал и в свою очередь спросил:

— Тебе во сколько надо на завод?

У меня была командировка, на Алешкин завод.

— А ты сам когда ходишь?

— К восьми.

— Ну, и я с тобой.

— Партком начинает с девяти.

— Ничего, по цехам похожу.

— Тогда собирайся, пора.

Вот и весь разговор об Алешкиных делах. Коротко, ясно — не лезь!

Мы молча дошли до заводоуправления, пожали друг другу руки и разошлись. Работал я как одержимый. Командировка была на пять дней, но хотелось сделать все побыстрее и уехать. И чем больше вспоминалась прошедшая ночь, тем острее росло это желание. Дела, кстати, складывались удачно, и можно было вполне управиться досрочно. Поезд на Москву уходил вечером, и к концу дня я уже твердо знал, что завтра уеду во что бы то ни стало.

Я бродил по городу и все уходил и уходил от Алешкиного дома. Ходил и думал: «Как странно все-таки складываются судьбы людей. Получаешь в институте багаж, причем каждому дается одно и то же, выходишь на самостоятельную дорогу и идешь. Никто не знает, куда ты придешь, никто. Вроде бы и дорога одна и та же, вроде бы и силы равны, а получается все по-разному».

Уже закрывались магазины, а я все посматривал на часы и каждый раз говорил себе: еще десять минут, еще пять… Когда я поднимался по лестнице, отсчитывая каждую ступеньку, играл гимн Советского Союза.

Алешка читал, Лилька вязала, на столе стоял нетронутый ужин. Я извинился, сказал, что задержался у секретаря парткома и, чтобы скрыть неловкость, забалагурил. Мой друг молчал. Молчал он в течение всего ужина, и разговор сам по себе расклеился. Стали укладываться спать. Я уже лег и собирался выключить свет, как вошла хозяйка. Она подошла ко мне, оглянулась на дверь и шепотом произнесла: