— Давай показывай.
— А у тебя там кто? — Михаил, описав пальцем дугу, показал на будку.
— Пусто.
— Тогда слезай и отходи в сторону.
— Это еще зачем?
— Слезай, тебе говорю. Загоню, потом сядешь.
Старик слез с козел и отошел. Мишка беззвучно пошевелил губами, крикнул:
— Бэ-эк!
Пес появился мгновенно. Подбежал к хозяину и выжидательно застыл. Мишка открыл будку и ткнул в нее пальцем. Собака прыгнула внутрь. Мишка закрыл дверцу и задвинул засов.
— Шуруй, — крикнул он старику и поплелся во двор. Он уже ничего не видел и не слышал. Ни как старик лихорадочно вскочил на козлы и тронул лошадь, ни как кричал Бэк.
Утром, чуть свет, он поднялся и побрел напиться воды. Какая-то мысль сверлила голову, но какая — сообразить не мог. Лежал и думал. Мутило. Опустил руку, ища Бэка. Обычно он рядом. Собаки не было. Чувство тревоги заползло в душу. Михаил поднялся, оглянулся и тихо окликнул собаку. Никто не ответил. Мишка начал волноваться и позвал уже громче. Зашел в дом. Жена и сын не спали. Оба заплаканные сидели на кровати и с ужасом смотрели на Михаила.
— Где Бэк? — голос Мишки хрипел от волнения.
Не получив ответа, Громов заорал:
— Где Бэк, я вас спрашиваю?
— Ты отдал его в будку.
Михаил стоял не шелохнувшись. Его словно ударили по голове. Затем сорвался и побежал. Бежал, не разбирая дороги, бежал так, как когда-то бегал там, на заставе. Он знал, куда бежать! Он успеет!
Старика нашел быстро и скороговоркой все объяснил. Тот посмотрел на Михаила, как на чудака, лениво вздохнул и коротко отрубил:
— Хватился, милый. Вчера и сработали.
Михаил не понял. Как сработали? Он таращил на старика глаза в предчувствии неотвратимой беды.
Старик сочувствовал, объяснял:
— Как сработали? Обычно. Порешили и шкуру содрали.
Михаил не верил. Он мотал головой и даже пытался улыбнуться. Зачем же так шутить, дескать. Но старик не шутил. Он еще раз подтвердил сказанное и, видя, как Михаил переживает, предложил:
— Ну, если тебе уж так надо, подкинь пятерочку. Привезу, какую хочешь. И на масть, и на породу…
Но Михаил не слышал. Он молча вышел за ворота и побрел домой. Как на экране, перед глазами бежали кадры, а в каждом из них Бэк… Бэк… Бэк…
Наступил вечер и…
И опять возле дома Громовых толпа. Опять слышны мужские, женские и детские голоса. Опять кричат: папа, Миша, Михаил Петрович, Мишка… Но весь гам перекрывал и заглушал голос Михаила:
— Сука я, сука!
Опять во двор въехал милицейский мотоцикл. Михаила унесли в дом, и оттуда долго никто не выходил. Затем выбежала жена и бросилась к телефону-автомату. Через десять минут на улице появилась «скорая помощь».
У ворот Сергей столкнулся с милиционером.
— Что случилось, Петя?
— Плохо, Серега, совсем плохо.
— Опять надурил?
— Хуже, Сергей. То ли чокнулся, то ли горячка…
Он как вышел из больницы, — закончила свой рассказ Нина Павловна, — больше в рот капли не брал. Его сумасшедшим считают, а он нормальный. Он все кается, винится.
Она поманила меня пальцем, — идемте, я вам что-то покажу. — Озираясь, она подвела меня к сараю и распахнула дверь: — Глядите!
Передо мной лежала гранитная плита.
— Это, говорит, когда подохну, на могилу мне поставите.
На граните небольшими буквами было четко высечено:
Ленок
маленькая повесть
В последнее время неприятные разговоры с мужем повторяются чаще и чаще. Когда Евгений начинает шумно слоняться по квартире с безразличным выражением лица, это значит, что он сердится. Чем лицо равнодушнее, тем Евгений злее. Потом он уходит на кухню и начинает есть — наступила крайняя точка…
Лена слышит, как муж гремит кастрюлями. Сейчас он должен появиться. И точно: Евгений входит в комнату и останавливается в дверях. Он что-то жует, долго смотрит на жену, затем негромко спрашивает:
— И когда это кончится?
Лена прекрасно знает, о чем идет речь, но отвечает вопросом:
— Что именно?
Муж начинает жевать быстрее:
— Ты, конечно, не знаешь?
«Знаешь, не знаешь, какое это имеет значение?» — Лена устало садится на стул, закрывает лицо руками, молчит. Тянутся длинные секунды.
— Чего ты хочешь, Женя?
Голос Лены звучит тихо, почти робко, но Евгений приходит в себя, словно от пощечины. Он виновато моргает глазами, перестает жевать и незаметно исчезает из дверного проема.
Наступает тишина, в которой слышно, как каплет в ванной вода из крана да Иришка скрипит пером, что-то пишет.
Чего хочет муж? Мысли в голове, словно дрожжи, разбухают, разбухают, как-то тяжело переливаются. Разве Евгений не прав? Конечно, прав. Другое дело, что Лена ничего изменить не может. Думай не думай — вывод один: в жизни бывают случаи, когда ты вынужден шагать в определенном направлении, независимо от своего желания.
В дверях опять появляется муж. Он старается не смотреть на Лену и глухим голосом куда-то в сторону бросает:
— Ждет ведь человек… Неудобно…
Лена знает: Женька добрый — побурчит, побурчит, но поступит по справедливости. А в чем она, эта справедливость? Лена вздрагивает, увидев Иринку. Девочка подходит к матери:
— Мы пойдем сегодня?
Куда? Зачем? Лене хочется выкрикнута эти вопросы. Она чувствует, как начинает першить в горле, видит, как расплывается лицо дочери, и спешит с ответом:
— Конечно, конечно… Пойдем… Обязательно…
Лена знает, что они пойдут и сегодня, и завтра, и вообще будут ходить… До каких пор? Она подходит к окну. С надеждой смотрит на улицу: а вдруг?.. Нет, все как и прежде: женщина на месте. В черном пальто, в черном платке, в черных сапожках. Она кажется черным монументом на белом снегу палисадника. Стоит не шелохнувшись и жадно смотрит на окна их квартиры.
Евгений тоже смотрит в окно.
— Она когда-нибудь сойдет с ума — немного помолчав, беззлобно добавляет: — И мы вместе с нею.
Когда-нибудь… Лене уже давно кажется, что и женщина внизу, и сама Лена сумасшедшие. Она идет в прихожую, достает из шкафа Иринкину шубку, шапку. Садится на маленький детский стульчик, начинает надевать сапоги и застывает.
Как все быстро ушло в бесконечную даль. Кажется, прошло сто лет, а глаза закроешь — рядом.
Таких парней, как Борис, она раньше не встречала. Не потому, что их вообще не бывает, просто Лене такие не попадались. Высокий, стройный, с необыкновенно симпатичным прищуром глаз, в которых всегда теплилась едва заметная смешинка, он пришел в цех и смутил сердца даже самых серьезных девчат. Борис Гуров. Фамилия молодого специалиста была не только красивой, но и громкой. Отец Гурова, прославленный генерал Георгий Александрович Гуров, хорошо был известен в городе; мать Бориса, Ксения Петровна, была ведущей актрисой драматического театра.
В то время Лена работала токарем. Как-то Борис подошел к ее станку. Постоял, понаблюдал, попросил показать резец. Лена, смущенная неожиданным вниманием, исполнила просьбу инженера и поспешила спрятать за спину испачканные в масле руки. Молодой механик внимательно осмотрел резец и, возвращая его обратно, дружелюбно заметил:
— Если изменить заточку, можно увеличить скорость резания.
Почему-то Лена обиделась. Наверное, потому, что за ее спиной уже был шестилетний опыт работы токаря, причем токаря-рационализатора, а замечание делал зеленый новичок с профессорским видом. Инженер был чистенький, выглаженный, словно только что с выставки. Лена вдруг вспыхнула и довольно резко ответила:
— Может, покажете?
И вызывающе посмотрела на инженера. Обычно, когда в цехе начиналась кампания за повышение норм выработки и кое-кто из больно ретивых администраторов загибал не в меру, Лена подзывала его к станку и вежливо просила:
— Покажите, пожалуйста, как это можно сделать.
Эффект почти всегда был один и тот же. Но сейчас, к ее великому удивлению, инженер спокойно взял резец, повернулся и пошел прочь. Лена смотрела вслед уходящему новичку, по-детски раскрыв рот. Вскоре механик вернулся, вставил резец, включил станок и на больших оборотах шпинделя обработал деталь.