Тащить по ровному полю было значительно легче, только приходилось следить, чтобы не разъезжались лыжи. Лена сняла с себя куртку и подложила Борису под голову. Давно стемнело, и порой в темноте Лене казалось, что Борис пришел в себя и смотрит на нее удивленными глазами. Тогда она останавливалась, бросалась на колени, но… Она тащила дальше, тащила, не чувствуя ни рук, ни ног.
Потом наступил момент, когда она упала и встать уже не могла. Она лежала, уткнувшись в снег, и плакала от бессилия. И вдруг услышала: стонал Борис… Это был первый звук, который он издал за все время. Она попыталась встать, поднялась ка колени и… и это было все, на что она была еще способна. Вот так, на коленях, то кланяясь головой в снег, то откидывая ее далеко назад, доползла до станции. Увидела, как к ним бегут люди, и ткнулась лицом в снег.
Очнулась на скамье в теплой комнате и тут же забеспокоилась: Борис… он лежал рядом… Лене казалось, что она говорит очень громко, но почему-то человек в железнодорожной форме наклонялся к ее губам и все никак не мог понять… Потом он, видно, решил, что ничего не добьется, и сообщил, что «скорая помощь» вызвана и сейчас прибудет.
Действительно, «скорая» приехала, и их увезли в больницу. Лена помнит, что вокруг очень суетились. Бориса куда-то унесли, ей дали какое-то лекарство, и она погрузилась в сон. Очнулась, как потом ей сообщили, через восемнадцать часов. Голова была тяжелая, тело болело, и Лена долго не могла понять: приснился ли ей этот овраг, алое пятно вокруг Борькиной головы или все случилось на самом деле. Она попыталась встать, голова закружилась, и откуда-то издалека прилетел голос:
— Вы зачем встаете? Вам нельзя…
Провалялась она три дня, потом ее выпустили. В теле еще чувствовалась тяжесть, слегка поташнивало и кружилась голова. Но она доказала, что чувствует себя прекрасно, и своего добилась. Тут же бросилась разыскивать Бориса, о котором знала, что он тоже в больнице и с ним якобы все в порядке. Но Лена не верила.
Не забыть долгих расспросов, унизительных хотя бы потому, что каждый, к кому она обращалась, непременно хотел знать: а кем доводится ей Борис Гуров. Как будто надо быть обязательно родственником, чтобы помочь человеку. Лена доказывала, горячилась, плакала… «Господи, — думала она, — ну почему эти люди, по своему долгу призванные быть милосердными, интересуются прежде всего, в каких отношениях мы находимся с Борисом? «А мне надо так мало: сидеть возле него…»
Так она и сказала врачу, которого отыскала после долгих поисков.
— А вы знаете, что с Гуровым? — спросил врач и пристально посмотрел на Лену.
Ничего я не знаю! Никто не говорит… А что с ним?
— Сотрясение мозга. Перелом черепа, кровоизлияние…
Он называл еще что-то, но Лена уже не слышала. Разве мало того, что перечислил доктор? Она смотрела на него глазами, в которых читался один вопрос. Врач хорошо понимал этот взгляд и всеми силами пытался уйти от ответа. Настойчиво повторял:
— Мы делаем все, что в наших силах.
Но Лена упрямо требовала ответа. Наконец врач не выдержал и сказал то, что Лена хотела, но боялась услышать:
— Думаю, что безнадежен. Мы бессильны что-либо сделать. Будем, конечно, рассчитывать на чудо, но не более.
— Можно мне к нему?
Ей казалось, что врач согласится, она видела, как он колебался, но услышала надоевший вопрос:
— Вы кто ему будете?
И опять Лена не решилась солгать:
— Никто.
Врач сразу заторопился:
— К таким больным мы допускаем только близких родственников… Извините, меня ждут.
Лена ходила по вестибюлю: «Что делать? Что же делать?». Тогда, в овраге, она не задавала себе этого вопроса. Тогда, оказывается, все было ясно. Сейчас же… Она прижалась щекой к шершаво-холодной стене и пыталась собраться с силами, чтобы снова просить, снова доказывать и снова плакать. И тут Лена увидела Ксению Петровну. Гурова оставалась Гуровой: тщательно ухоженная, сверкающая, будто пришла не в больницу, а на встречу со зрителями. Лена хорошо видела, что Гурова заметила ее, но Ксения Петровна и здесь продолжала играть. Подошла к дежурной, вынула из сумки платок, приложила его к глазам и с глухим придыханием спросила:
— Я могу попросить доктора?
Нянечки и сестрички засуетились. Гуровой предложили стул, налили в стакан воды. Взяла она его двумя пальчиками, отставив мизинец в сторону. Пила аккуратно, чтобы не испортить рисунка накрашенных губ. Лена обратила внимание, что сколько бы Ксения Петровна ни прикладывала платок к глазам, она каждый раз проверяла, не испортила ли грим на лице. Поставив стакан, Ксения Петровна красиво вскинула брови и удивленно посмотрела на Лену:
— Вы тоже здесь? И уже знаете, что произошло?
Лена уже готова была ответить дерзостью: лицемеров, считала она, надо бить, и бить жестко, грубо, — но тут в вестибюле появился врач — не тот, с которым Лена разговаривала, а сам заведующий хирургическим отделением. Увидев врача, Гурова повторила роль расстроенной мамы: поднесла к глазам платок, подержала его ровно столько, сколько требовалось для приличия, несколько мгновений смотрела в сторону, давая понять, как ей трудно вымолвить хоть слово… Но вдруг заметила, что на партнера — врача — не действуют эти мелодраматические приемы и, будучи актрисой многоопытной и по-своему талантливой, мгновенно обратилась в женщину деловую, даже надменную.
— Я хотела бы знать, каково состояние сына. Можете ли вы гарантировать его выздоровление? — она так и сказала: не спасение, а выздоровление. — Учтите, если здесь не могут этого сделать, я вынуждена буду обратиться к другим специалистам.
Лене показалось, что доктор обидится и уйдет. Но вместо этого услышала спокойный ответ:
— Положение вашего сына по-прежнему очень тяжелое, — Лена сжалась, но врач не сказал «безнадежное», — и мы делаем все, что в силах современной медицины. Если потребуется, пригласим необходимых специалистов, а ваша помощь нам не нужна.
Да, это был не тот человек, перед которым Гурова могла демонстрировать свои артистические способности. Но Ксения Петровна не собиралась сдаваться:
— Но я мать…
Доктор не дал ей закончить фразы:
— А я врач. Теперь же, если ко мне нет вопросов, позвольте раскланяться.
Ксения Петровна растерянно моргала, и было видно, что к такой манере обращения с собой она не привыкла.
— Я все же хотела бы знать, на что можно рассчитывать.
— Только на его организм. — Врач подумал и добавил: — Только…
— Но я хотела бы все же знать…
— Все, что я мог сообщить, сказано. Если хотите пройти к сыну, пожалуйста. Хотите остаться на ночь, не возражаю.
Ксения Петровна достала платок, и по устоявшимся больничным запахам побежал тонкий аромат дорогих духов. Актриса в третий раз показала уже знакомую программу: подержала платок у глаз, выразила всей своей фигурой глубокую скорбь и, наконец, выдавила из себя:
— Если бы я только могла… На ночь…
Она вдруг нахмурила брови, в ее глазах появился благородный блеск:
— Доктор, возьмите у меня кровь.
Говорила Гурова громко, будто со сцены. И так же громко ответил заведующий отделением:
— Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся. — Он сделал небольшую паузу. — Так вы пойдете к сыну?
Ксения Петровна еле слышно ответила:
— У меня спектакль. Вы, надеюсь, понимаете, как я должна выглядеть, — и с трагическим придыханием добавила: — Если бы мы принадлежали только себе!
Увидя, что врач вот-вот уйдет, Лена решилась:
— Разрешите мне к Гурову…
Заведующий отделением окинул ее внимательным взглядом и, к полной неожиданности Лены, вдруг спросил:
— Вы — Зорина?
— Да, — растерянно ответила она.
— К Гурову мы вас пустим обязательно. Но вам сначала надо самой отдохнуть. Договорились?
Лена умоляюще сложила на груди руки и вновь попросила:
— Пустите, я вас очень прошу.
Было в ее глазах что-то такое, что врач согласился:
— Хорошо, я скажу, чтобы вам дали халат.
Но Лена решила идти до конца:
— Я хотела бы быть с ним все время.
— Хорошо, вы будете с ним, сколько пожелаете.
Врач ушел. Ксения Петровна порывисто обернулась к Лене, осветила ее лучезарной улыбкой:
— Вы, милочка, поступаете благородно. Как бы я хотела сыграть вас на сцене — молодую, решительную, готовую на жертвы. Но, увы! Если бы вы знали, что я сейчас переживаю. Ни о чем не в состоянии думать. А тут еще через неделю поездка во Францию…